Книга Фальшивая Венера - Майкл Грубер

Мы оба рассмеялись, и Марк еще какое-то время приставал ко мне с предложением продавать свои работы через его галерею, но затем понял, что я его не слушаю.

Что ж, день выдался интересный, а за ним последовала бессонная ночь. Мне никак не удавалось заснуть. Я ощущал какую-то странную вибрирующую энергию, словно всей моей жизни предстоит радикально измениться, а я борюсь с желанием сопротивляться изменениям, например принять какое-нибудь лекарство, пару розовых таблеток, оставшихся с того времени, как я лечился в наркологической клинике. У Лотты я вел себя страшно глупо, и я задумался, что, может быть, все было бы по-другому, если бы у меня были настоящие деньги, ибо ясно как божий день, что, несмотря на все свои рассуждения о чистоте искусства, Лотта страшно страдает от бедности, особенно из-за Мило и расходов на лечение. И было странно, что именно в этот момент появился со своим предложением Слотски.

Я тогда подумал, что, может быть, Слотски и правда предлагает решение — если мне удастся выбраться из ямы, перестать крутиться как белка в колесе, возможно, я смогу снова вернуться в то время, когда я писал для любви; может быть, это действительно хорошая отправная точка.

* * *

В ту пятницу — я хорошо помню, что это было первое октября, — я снова забрал ребят на выходные, чтобы Лотта смогла полностью сосредоточиться на выставке. При детях курить нельзя, поэтому я был весь облеплен никотиновыми пластырями, но это совсем не то; от них меня постоянно тошнило, а ничего хорошего, что дает процесс курения, не было: ни вкуса, ни созерцания вьющихся струек дыма, что таинственным образом раскупоривает творческий процесс.

После ужина я позвонил в Вашингтон своей сестре Шарли. Она очень любит болтать с ребятами, и когда они наговорились, трубку взял я. Шарли спросила, как у меня дела, и я ответил, замечательно, и она сказала, что по голосу это не заметно, она это ощущает своим «сестринским чутьем», как мы это называли, и я нервно рассмеялся и признался, что действительно что-то происходит. Я рассказал про испытания препарата, про то, как снова видел ее на похоронах отца и видел маму молодой, а затем спросил, что она по этому поводу думает. Шарли всегда была моим проводником в мир странного. Она спросила, о чем мы с ней говорили в тот день (или вчера, в зависимости от того, с какой стороны на это смотреть). Я сказал, что мы говорили о ее жизни и она призналась, что задумывается о том, чтобы оставить свой орден и заняться чем-то другим, и Шарли сказала, что да, она помнит этот разговор, он имел для нее очень большое значение, она тогда начала задумываться над тем, правильно ли поступила, дав монашеский обет, и после того, как она выговорилась, ей стало легче, а я сказал, что я ничего этого не помнил до тех пор, пока все не повторилось снова.

Затем я спросил Шарли, что она думает по поводу всего этого бреда с Веласкесом, а она спросила, что значит для меня Веласкес, и я ответил, что он великий художник, ну ты понимаешь, Рембрандт, Вермер, Веласкес… а Шарли уточнила:

— Нет, что он значит для тебя, что он олицетворяет?

— Неужели ты думаешь, что тут пахнет Фрейдом и я воображаю себя Веласкесом, потому что мне нужен приемный отец, поскольку мой родной отец не проявлял ко мне достаточно любви? — спросил я.

— Пока что я не знаю, что и думать, хотя меня, признаться, беспокоят твои игры с головным мозгом — я имею в виду этот наркотик.

— Да никакой это не наркотик! Речь идет об испытании совершенно безопасного препарата под строгим медицинским наблюдением.

— Ну, сказать можно что угодно, ведь так? В любом случае, любви у тебя было предостаточно. Тебя все обожали.

— Ты всегда так говорила, однако я никогда этого не испытывал. Я всегда чувствовал себя футбольным мячом в гуще борьбы, призом, который рвут на части. По-моему, за меня сражались, стремясь мной обладать. Наверное, ты одна по-настоящему меня любила.

— О, пожалуйста, не надо! Неуклюжая дурнушка Шарлотта, которая могла разве что смешивать краски, в доме, где красота и талант были началом и концом всего? Ну а мать, если помнишь, не любила меня.

— Я как-то это упустил. А почему?

— Потому что именно я была тем, что заманило ее в ловушку замужества. У матери не хватило духа пойти на разрыв с обществом, что стало бы непременным следствием рождения незаконного ребенка, к тому же я боготворила отца. Разумеется, не надеясь получить ничего взамен. Вот почему я нашла спасение в церкви — по крайней мере я так себе говорю. И еще, наверное, я испортила тебя больше, чем кто-либо другой, своей безрассудной любовью. Я сдувала с тебя пылинки, была твоей покорной рабыней. Совсем тебя избаловала с точки зрения нормальной женщины, прости меня, боже.

— Да, это я помню, — подтвердил я. — В детстве я думал, что мы с тобой вырастем и поженимся. Помнишь, как ты мне объяснила, что так не получится? Мне тогда было лет шесть, и я разревелся. Мы были на берегу, на мысе, и я потом потерялся.

— О да, этого я никогда не забуду. Тебя облизали, а меня выпороли за то, что я тебя потеряла. Повторяю, я тебя избаловала.

— Ну разумеется, теперь, когда никаких правил больше нет, может быть, нам сто́ит попробовать. Ребята тебя любят…

Раскатистый хохот, у Шарли громовой смех, совсем как у мужчины, точнее, как у нашего отца, и это продолжалось какое-то время, а потом она сказала, пытаясь отдышаться:

— Извини, я просто представила себя на приеме у архиепископа: «Гм, ваше высокопреосвященство, мы только что покончили с освобождением меня от монашеского обета, но остался еще один маленький вопрос…»

— Значит, такое не исключено?

Новый взрыв хохота.

— Мальчик мой, да ты мне даром не нужен. От тебя у женщин одни неприятности.

— Ну уж извини! Я хорош, как рождественский пирог.

— Это тебе только так кажется, дурачок. Ты относишься как раз к тем очаровательным порядочным мужчинам, которые умудряются полностью уничтожить любую женщину, имеющую несчастье с ними связаться. Как тебе это удается? Это выходит за рамки моего понимания, поскольку я практически ничего не смыслю в мужчинах, но, знаешь, я всегда считала, что у вас с Лоттой все всерьез и надолго.

— О, Лотта! Мне тут показалось было, что мы начали налаживать отношения, но теперь она снова меня ненавидит.

Я подробно рассказал о ссоре в галерее, и Шарли спросила:

— Что ты сказал?

— Ну, понимаешь, Лотта распространялась о том, что я никогда не стану богатым и известным художником, к чему предрасполагал мой так называемый талант, как это бывает с ней всегда…

— Нет, ты только что сказал совсем другое. Ты сказал, Лотта говорила о том, что ты испортил свой дар, что он свернулся, прокис, а о богатстве и славе не было и речи.

— Какая разница?

— Господи, дай мне силы! Какая разница? В этом-то вся и суть, безмозглый тупица! Неужели ты не понимаешь, что эта женщина готова мыть полы, что она сделает все, разве что не пойдет на панель, чтобы ты мог писать то, что хочешь? Неужели ты ничего не смыслишь в любви? Удивляюсь, как Лотта не раскроила тебе голову молотком.