Книга Медная пуговица - Лев Овалов

– Здравствуйте, товарищ Макаров, очень приятно…

Но он не договорил: мало приятного произошло с тех пор, как мы ви­де­лись с ним в последний раз.

– А ведь я искал вас, Мартын Карлович! – воскликнул я с некоторым даже упреком. – Но какая-то особа, увы, посоветовала мне обратиться ни больше ни меньше, как в полицию!

– Да, я слыхал, что вы меня искали, – подтвердил Цеплис. – Но у меня не было возможности вас уведомить…

– Значит, эта женщина…

– Да, это свой товарищ, – подтвердил Цеплис. – Но вас она не могла признать за своего. У нее не было для этого данных, и в настоящее время требуется проявлять особую осторожность. Но она поступила очень разумно. Если вы свой, она предупредила вас о том, что надо опасаться полиции, а если бы оказались чужим, к ней нельзя было бы придраться: она направила вас именно в полицию.

– Я не рассчитывал встретить вас здесь, – признался я.

– Партии лучше знать, где кому находиться, – уклончиво возразил Цеплис.

– А семья? – поинтересовался я. – Успели эвакуировать?

– Жена и сын в деревне, у родственников, – пояснил Цеплис. – Я расстался с ними на второй день войны, но от товарищей знаю, что они пока в безопасности.

– А Рита?

У Цеплиса было двое детей: сын Артур, сдержанный и очень похожий на отца тринадцатилетний мальчик, и девятнадцатилетняя Рита, миловидная, умная, порывистая девушка, комсомолка и студентка педагогического института.

Цеплис нахмурился.

– Риты нет, – негромко объяснил он, не уклоняясь от ответа, точно речь шла о ком-то постороннем. – Риту оставили в городе, и немцы схватили ее чуть ли не на следующий день после занятия Риги, когда она вместе с другими комсомольцами пыталась вывести из строя городскую электростанцию…

У меня сжалось сердце… Я потянулся к Цеплису.

– Мартын Карлович!..

Но он мягко отвел мою руку и на секунду опустил глаза.

– Не надо…

Он принудил себя слегка улыбнуться, как бы давая понять, что сейчас не время ни грустить, ни бередить душевные раны, и шагнул к двери.

– Ну а теперь я вас познакомлю…

Он вышел, оставив меня одного, но вскоре вернулся обратно вместе с человеком, доставившим меня в расположение партизан.

– Капитан Железнов, – сказал Цеплис, представляя мне моего спутника.

– Я уже знаю, что это капитан Железнов, – сказал я. – Мы познакомились еще вчера.

– «Знаю» не то слово, – возразил Цеплис. – Если бы знали, нам не пришлось бы ехать сюда.

– Извините меня, – сказал я, протягивая Железнову руку. – Но ведь в моем положении легко заподозрить что угодно.

– А я не в претензии, – ответил мне Железнов. – Дело законное, на вашем месте я тоже задумался бы…

Я не выпускал его руки из своей.

– Слушаю вас, капитан… товарищ Железнов!

Железнов улыбнулся своей мягкой, застенчивой улыбкой.

– Может быть, и письмо Жернова возьмете теперь, хотя сейчас оно и не очень нужно?

– Почему не нужно?

– Потому что теперь я в рекомендациях для вас уже не нуждаюсь.

Он дружелюбно посмотрел на Цеплиса.

– Да, – подтвердил Цеплис, – товарищ Железнов – это наш товарищ.

– Что ж, поговорим? – предложил Железнов, переходя на деловой тон, и сел на скамейку, приглашая тем самым садиться своих собеседников.

Но Цеплис, не столько в силу врожденной деликатности, сколько руководствуясь опытом старого подпольщика, накопленного им за годы ульманисовской военной диктатуры, направился к выходу; он хорошо усвоил правило не интересоваться тем, что не имело прямого отношения к его непосредственной деятельности.

– Разговаривайте, – сказал он. – А у меня тут своих дел…

Он оставил меня наедине с Железновым.

– Вам понятно, по чьему поручению я действую? – спросил он меня.

Я согласно наклонил голову.

– Поэтому вам придется рассказать о себе, – сказал он. – Но предварительно поинтересуйтесь…

Он все же протянул мне привезенное письмо. Конверт был заклеен, и, пока я его вскрывал и читал записку Жернова, Железнов молча наблюдал за мной.

Я хорошо знал и почерк своего начальника, и его манеру выражаться. Записка отличалась обычным его ла­конизмом. В ней Жернов передавал мне привет и совершенно официально, в тоне приказа, предлагал полностью довериться подателю письма.

Да, все в записке было сухо и лаконично, но – это даже трудно объяснить – какая-то теплота, сдержанная стариковская ласка сквозила меж скупых строк…

«Вам трудно, и будет трудно, – писал мне Евгений Осипович Жернов, в годы моего пребывания в академии мой профессор, а затем непосредственный начальник по службе. – Но вы не один, и, как бы вам ни было трудно, Родина всегда с нами. Податель этого письма действует по поручению нашего командования…»

Я было спросил:

– А где…

И тут же замолчал: вопрос был неуместен. Однако капитан Железнов угадал мою мысль.

– Нет, отчего же, – ответил он. – Вы вправе поинтересоваться. Полковнику Жернову дело нашлось бы и в Москве, но он боевой офицер и настойчиво стремился на фронт. Он в штабе армии. Там полагали, что его письмо не может вызвать у вас сомнений…

– Но не так просто было его мне вручить!

Я улыбнулся, еще раз взглянул на записку, перегнул листок и сунул было его обратно в конверт.

– Нет-нет, – остановил меня Железнов. – Прочли, убедились, а теперь спичечку… – Он тут же протянул мне коробок. – Никаких документов, ничего, – объяснил он. – В вашем положении…

Я зажег спичку и послушно приблизил ее к листку. Синее пламя лизнуло конверт. Я положил его на краешек стола. Вспыхнул на минуту желтый огонек, и письмо полковника Жернова превратилось в горстку серого пепла.

Железнов перегнулся через стол и сдул пепел на землю.

– Так-то лучше, – заметил он. – Все здесь и ничего здесь! – Он похлопал себя сперва по голове и затем по карману. – А теперь давайте поговорим. Хотя времени у нас в обрез. Докладывайте обо всем, что произошло с вами.

Мне было понятно его требование, но не так-то просто было рассказать о себе.

– Знаете, товарищ Железнов, я и сам хорошо не понимаю, что произошло со мной, – признался я с некоторым даже замешательством. – Меня убили, то есть пытались убить. В тот же вечер в Риге был убит некий Август Берзинь, и он же Дэвис Блейк, как мне потом стало известно, резидент Интеллидженс сервис в Прибалтике. Воспользовавшись тем, что между нами имелось некоторое сходство, наши тела, если можно так выразиться, поменяли. Меня перенесли на место Блейка, а Блейка – на мое. Затем его похоронили под именем Макарова, а я под именем Берзиня был помещен в больницу и впоследствии очутился в немецком госпитале…