Книга Пятьдесят оттенков Дориана Грея - Николь Одри Спектор

Невыносимый взгляд серых глаз преследовал его. Он сел к столу и написал страстное письмо Розмари, умоляя о прощении и обвиняя себя в безумии. С тех пор, как она оставила его в тот день, он писал ей много раз, но впервые он был так уязвим и в его словах не чувствовалось снисходительного участия. Он покрывал страницу за страницей словами раскаяния, которые приносили ему боль. Одновременно он получал удовлетворение от этого самобичевания и, добравшись до конца письма, уже чувствовал, что прощен.

В порыве раскаяния он захотел скрыть портрет, хотя бы на некоторое время. В углу комнаты стоял другой подарок Хелен – старинный экран из позолоченной испанской кожи, покрытый пестрым узором. Он не слишком ему нравился, но из вежливости он принял подарок. Экран был высокий, примерно семь футов в высоту, даже выше его самого. Дориан подумал о том, что, возможно, этот экран не раз раньше скрывал тайну. Он довольно долго принадлежал Хелен, поэтому можно было предположить, что за ним прятались мужчины, но была ли хоть у одного из них страшная тайна? Дориан сомневался в этом.

Он поднял портрет и, как только его скрыл экран, почувствовал, что настроен сентиментально, и решил прогуляться по саду. Выйдя на лужайку, он глубоко вдохнул. Свежий утренний воздух, казалось, рассеял его мрачные мысли. Он думал только о Розмари. Каким же прекрасным становится мир для того, кто влюблен! Она такая застенчивая и нежная. В ней есть что-то детское.

Ему казалось, что вся его жизнь сосредоточилась в одной точке, где царила окрашенная в нежные тона радость. Он вспомнил, как она трепетала в его руках, как нежный цветок, когда его пенис добивался ее девственности. Как она перевернулась на живот, чтобы он взял ее снова. Да, он немного увлекся, но в будущем готов загладить свою вину.

– Розмари… – выдохнул он.

Он снова и снова повторял ее имя. Птицы, казалось, пели о ней цветам и деревьям, покрытым каплями росы.

Спустя какое-то время Дориан, пошатываясь, поднялся к себе в спальню и упал на кровать, чувствуя, что его сердце по-прежнему наполнено любовью к Розмари. Ощущение того, что он умрет, если позволит себе заснуть, давно прошло. Сон был ему необходим. На него напала жуткая усталость, и через несколько мгновений он был поглощен ею целиком.

Проснулся он далеко за полдень. Он позвонил в колокольчик, и лакей вошел неслышно с чашкой чая и грудой писем на маленьком подносе китайского фарфора. Он отдернул оливкового цвета шторы на блестящей синей подкладке, открывая три высоких окна.

– Сэр, вы сегодня хорошо спали, – улыбаясь, произнес Виктор.

Дориан пробормотал что-то и встал. Отпив глоток чая, он потянулся за письмами. Сегодня утром принесли конверт от Хелен. Он поколебался мгновение и отложил его в сторону. Остальные письма он просмотрел без всякого интереса. Это были, как обычно, визитные карточки, приглашения на ужин, билеты на закрытые выставки, программки благотворительных концертов – обычная груда корреспонденции, которой общество каждый день осыпает светского молодого человека.

Спустя примерно десять минут он, накинув расшитый узорами шелковый халат, прошел в отделанную мрамором ванную комнату. Холодная вода освежила его после долгого сна. Ему казалось, что все события недавних дней позабыты. В глубине души оставалось смутное ощущение того, что он стал причиной трагедии, но ему казалось, что это всего лишь сон. Одевшись, он спустился вниз в столовую. Верхняя столовая была слишком маленькой и была в этот час плохо освещена. Он сел за столик, стоявший возле окна, который был накрыт для легкого французского завтрака. День был чудесный. В воздухе стояли пряные ароматы. Влетела пчела и стала кружить вокруг синей китайской вазы с зеленовато-желтыми розами. Дориан почувствовал себя совершенно счастливым. Но тут его взгляд упал на высокий экран, и он содрогнулся.

– Вам холодно, сэр? – спросил Виктор, снова наполняя его чашку. – Мне закрыть окно?

Дориан покачал головой.

– Мне не холодно, – произнес он, в нетерпении ожидая, когда Виктор уйдет, чтобы ему еще раз взглянуть на портрет.

Неужели это правда? Неужели картина действительно изменилась? Или его воображение сыграло с ним шутку и складка рта на самом деле подчеркивает радостное выражение лица на портрете? Ведь написанное красками изображение не может меняться. Но как ярко вставали перед ним воспоминания! Сначала при тусклом свете сумерек, а затем и в ярких рассветных лучах он увидел жесткую линию искаженных губ. Одновременно он страшился той минуты, когда лакей выйдет из комнаты. В это мгновение он увидит портрет, а он боялся узнать правду. Когда лакей принес кофе и сигареты, Дориан почувствовал непреодолимое желание попросить его остаться. Едва Виктор переступил порог комнаты, Дориан снова окликнул его. Лакей замер, ожидая приказаний.

– Меня ни для кого нет дома, – сказал он.

Виктор поклонился и вышел.

Дориан поднялся из-за стола, зажег сигарету и бросился на диван с мягкими подушками, устремив взгляд на экран.

Стоит ли вообще отодвигать его? Зачем знать правду? Если его догадка подтвердится, она будет ужасной. Даже если и так, почему это должно беспокоить его? Но что, если благодаря какому-то невероятному совпадению не он один стал свидетелем ужасной перемены? Что он должен сделать, если Розмари – не просто автор картины, но и женщина, которую он любит, – захочет увидеть портрет, который написала? Он должен еще раз убедиться, сейчас же! Самая ужасная правда лучше неизвестности.

Он пошел в переднюю, запер входную дверь, а затем и дверь столовой. По крайней мере, никто не помешает ему взглянуть в лицо своей совести. Он отодвинул экран и встретился взглядом с самим собой. Это правда. Портрет изменился. Он вспоминал потом с удивлением тот почти научный интерес, с которым он смотрел на него. Это было невероятно. Но больше не могло быть сомнений. Неужели существовала связь между химическими атомами, которые составляли лицо на портрете, и его собственной душой? Могло ли быть так, что эти атомы претворяли в жизнь чувства, живущие в его душе, делали реальностью сны и мысли? Или здесь кроется какая-то еще более ужасная тайна? Он вздрогнул и, вернувшись к дивану, растянулся на нем, созерцая картину и чувствуя, что его пронизывает холод ужаса. Портрет заставил его осознать, как жесток и несправедлив он был вчера ночью. Можно было убаюкать совесть опиумом, но сейчас перед ним было наглядное доказательство греха. Свидетельство того, как низко может пасть человек.

Пробило три часа, четыре, затем еще полчаса, а Дориан сидел не шевелясь. Он пытался связать нити своего существования, которые помогли бы ему выбраться из этого запутанного лабиринта собственных страстей. Он не знал, что делать, какое решение принять.

Внезапный стук в дверь заставил его испуганно вскочить с места. Неужели уже пришел час расплаты за злодеяния? События минувшей ночи пронеслись перед его мысленным взором. Видения смешивались, наслаивались, сменяли друг друга, как картинки странного калейдоскопа.

Он слышал шаркающие шаги Виктора в коридоре. Его охватило желание спрятаться, но куда? И от чего? Он подумал о Сибиле Вейн и вспомнил черные синяки, оставленные его алчущими пальцами. Отпечатки его пальцев на ее коже. Что, если она не очнулась? Мысль о полиции сейчас пугала его гораздо больше, чем портрет. Они вряд ли станут действовать такими тонкими, изящными методами. Они упекут его в тюрьму за убийство.