Книга Личный ущерб - Скотт Туроу

Неожиданно Уолтер встал и прервал судью. Вид у него был недовольный. Кресло Малатесты располагалось на высоте его глаз, поэтому ему пришлось встать на цыпочки, чтобы показать какую-то бумагу, которую он передал судье прежде. Явно смущенный, Малатеста внимательно слушал Уолтера, прикрыв микрофон ладонью. Затем посмотрел в зал со слабой улыбкой:

— Значит, так… Я намеревался выслушать прения сторон, но мистер Вунч мне напомнил, что план сегодняшних заседаний сильно перегружен. К тому же, оказывается, я еще вчера вечером подписал решение об отклонении ходатайства мистера Макманиса. В общем, не будем делать то, что уже сделано. Таким образом, иск мистера Петроса будет рассмотрен. Адвокату я приношу извинения.

Малатеста нерешительно улыбнулся и попросил Уолтера, чтобы тот зарегистрировал это решение сегодняшним числом. В наступившей тишине на фоне шума кондиционера отчетливо слышался скрип ручки Уолтера.

— Но, ваша честь… — неожиданно произнес Макманис. Робби вскинул голову, взглянул на Макманиса, стоящего с несчастным видом, и, не дав ему вымолвить ни слова, начал благодарить судью. Потом взял Ивон за локоть и подтолкнул к выходу. Разворачиваясь, он как бы ненароком задел Джима. Тот стал медленно собирать бумаги.

Когда Джим вернулся к себе в офис, Клекер уже обработал запись, сделанную Хитрецом.

— Что значит «ваша честь»? — воскликнул Фивор, как только Джим появился. Обычно над ним никто не подшучивал, но Робби не смог удержаться. — Что вы собирались просить у судьи? Надеялись уговорить, чтобы он изменил решение?

Макманис молча уселся в кресло-бочонок, ослабил галстук и тихо произнес:

— Этот Малатеста совсем сбил меня с толку. Я не ожидал такого исхода.

Клекер заявил, что для прикрытия эта короткая реплика Макманиса очень даже годится.

Прибыли мы с Сеннеттом, и Клекер снова прокрутил запись.

— Я так и не понял, зачем это было нужно Малатесте, — произнес Макманис. — Назначил прения сторон только для того, чтобы объявить, что еще вчера принял решение.

Но Сеннетту происшедшее показалось логичным.

— Это военная хитрость, — объяснил он, глядя на Джима. — Чтобы прикрыть задницу. Значит, Малатеста — умник. Подстраховался на всякий случай. Поступило ходатайство об отклонении иска. Он инсценирует прения сторон, а помощник напоминает ему о том, что решение уже принято. Вы понимаете, как судья умело демонстрирует свою незаинтересованность в том, кто выиграет, кто проиграет? Он даже забыл, что накануне уже принял решение. Если когда-нибудь его все-таки поволокут в суд за взятки, то вот, пожалуйста, эта запись для адвоката — прекрасное подспорье. Умно, ничего не скажешь. В будущем этому человеку нельзя оставлять даже маленькую щелку, он обязательно в нее прошмыгнет.

Несколько секунд в конференц-зале стояла тишина. Все восхищенно смотрели на Стэна, пораженные его догадливостью. Агентам, наверное, только сейчас стало ясно, почему он командует. Сеннетт и прежде производил на них впечатление своей подтянутостью и целеустремленностью, а сейчас они его окончательно зауважали.

11

Открытость Робби распространялась на всё, кроме Лоррейн. В самом начале он почти ничего не рассказывал Ивон о жене, будто подчеркивая, что в эту сферу своей жизни вторгаться властям не позволяет. Но, покрутившись рядом с ним шесть недель, Ивон узнала кое-что о Рейни и ее болезни. Что-то рассказал Мортон, что-то — сотрудники. Десятки раз, входя в кабинет Робби, она заставала его разговаривающим с женой по телефону, обычно очень весело, и более сдержанно с теми, кто ее обслуживал: докторами, психотерапевтами, невропатологами, массажистками, медсестрами и сиделками. Последние работали у них двадцать четыре часа в сутки. Прошло еще время, и Фивор иногда стал делать отдельные замечания. Одну-две фразы. Например, что теперь Лоррейн вынуждена есть только протертую пищу.

— Протертый стейк, можешь вообразить? Или протертую оладью? Но у нее еще хотя бы не пропал вкус. — На его худощавом лице появилось тоскливое отчуждение, как у моряка, давно не видевшего берег.

В середине февраля Робби очень удивил Ивон, неожиданно пригласив ее познакомиться с Лоррейн. Они находились в одном квартале от его дома, где встречались с предполагаемой клиенткой, Сарой Перлан, низкорослой дородной женщиной, которая, играя в теннис, споткнулась и разорвала ахиллово сухожилие, а теперь хотела предъявить иск теннисному клубу. Закончив беседовать с Сарой, Робби предложил Ивон зайти к нему. Она попробовала отказаться, но он настаивал. Объяснил, что Рейни давно хотела познакомиться с новой помощницей мужа.

— Наверное, потому, что я много о тебе распространялся. — Его пушистые брови удивленно взметнулись, будто ему самому эта причина представлялась непостижимо загадочной.

Холл и гостиная остались такими, как их задумала Рейни Фивор, помешанная на аккуратности. Строгая простота, кругом все белое. Как однажды заметил Робби, трехлетний малыш с шоколадкой мог бы нанести гостиной ущерб, сравнимый со смерчем.

Но болезнь скорректировала дизайн. Теперь Робби часто называл свой дом музеем болезни, испытательным полигоном и выставкой устройств, простых и сложных, которые тем или иным способом облегчали жизнь жене. Во-первых, в доме был смонтирован лифт, во-вторых, почти вдоль каждой стены шли металлические больничные перила, и, наконец, на каждом видном месте стоял электронный дверной звонок (их было великое множество), чтобы Рейни, если нужно, могла моментально позвать на помощь.

Поднимаясь по лестнице, Робби повернулся к Ивон:

— Зрелище невеселое, но ты, надеюсь, выдержишь.

Ивон поежилась. Общение с больными, мягко говоря, не доставляло ей никакого удовольствия. Бабушку, которую в семье все звали Ма-Ма, парализовало после неудачной операции на межпозвоночном хряще, и ее привезли жить к ним, когда Ивон было пятнадцать лет. Здоровая спортивная девочка и немощная старуха… Ивон даже подташнивало, когда простыня соскальзывала и она мельком видела высохшие бабушкины ноги, похожие на хоккейные клюшки. Ивон сторонилась Ма-Ма. «Чего ты так от нее шарахаешься? — однажды спросила мать. — Она ведь не заразная».

Эта встреча должна быть еще тяжелее. Ма-Ма угасала долго, но естественно. А умирающей Рейни Фивор всего тридцать восемь. И ничего не помогало. В очень редких случаях больным АЛС удавалось прожить двадцать лет, в течение которых болезнь медленно съедала их тело. Самым знаменитым среди них был, пожалуй, Стивен Хокин. Но у Лоррейн болезнь развивалась «нормально», и она уже восемнадцать месяцев не расставалась с инвалидной коляской. Руки ослабли настолько, что она не могла держать карандаш или поднять руку выше головы. Диагноз поставили два с половиной года назад, и вот теперь Рейни уже не могла сама есть. Начались трудности с глотанием. Ей нужна была помощь даже для того, чтобы сесть на унитаз. Перестали работать слюнные железы, и совсем недавно, перед визитом Ивон, их облучили, иначе Рейни захлебнулась бы собственной слюной.

— Хуже этой болезни трудно что-либо вообразить, — вздохнул Робби. — Поверь мне, ведь я адвокат по личным ущербам. Некоторые пострадавшие выглядели кошмарно, но все равно эта сволочная болезнь самая коварная. Твое тело перестает тебя слушаться. Мускулы неожиданно слабеют. Начинаются болезненные судороги, а потом они перестают действовать. Совсем. Пропадают даже самые мельчайшие волевые рефлексы, например моргание, оно обычно уходит последним, и больной становится совершенно неподвижным. Но интеллект продолжает функционировать. Рейни мыслит. Видит окружающее. Но самое ужасное — она чувствует. Ощущает себя и внутри, и снаружи. АЛС лишает человека движения, практически не причиняя боли. И вот представь на мгновение, Рейни лежит, не способная поднять руку, как следует пошевелить ногой, и знает, что завтра обязательно откажет что-нибудь еще, а послезавтра еще. И так до самого конца. — Робби грустно усмехнулся. — Чем только я ни пробовал ее лечить! Травы, гомеопатия, акупунктура. Она соглашалась испытать некоторые экспериментальные лекарства, одно принимала целых девяносто дней, но не помогло. Болезнь продолжала прогрессировать. Мы даже ездили к одной современной знахарке, она якобы сконструировала какой-то чудодейственный прибор, работающий на старых электронных лампах. Знахарка подсоединила к прибору стеклянную палочку, которая зажглась неоновым светом, и долго водила ею над торсом Рейни, издавая какие-то идиотские звуки. Над этой сценой можно было бы посмеяться, если бы не горечь унижения. На что только ни пойдешь от отчаяния!