Книга Музыка ножей - Дэвид Карной

Коган снова поворачивается к пятому корту. Лиза и тренер собирают мячики для следующей игры. Кляйн, выполнявший наклоны, выпрямляется и замечает, куда — а вернее, на кого — смотрит Коган.

— Опа, — говорит Кляйн. — Ты гляди, какая рыбка! — Он делает несколько шагов вперед, стараясь разглядеть девушку. — Это кто?

— Это Ринхарта.

— Чего, правда, что ли? Та самая, которую он прячет ото всех? Боится, что она утечет?

— По-моему, он только и делает, что на нее жалуется. Значит, она ему нравится.

— Как думаешь, сколько ей?

— А что?

— Ты представляешь, я разучился различать. Вот если б она мне сказала, что ей двадцать два, — я бы ей так и поверил. И если бы сказала, что тридцать, — тоже. Кошмар какой, скажи? Я теперь только в десятилетиях ориентируюсь. У меня отец был такой же.

— А сколько ты хочешь, чтобы ей было?

— В смысле?

— Представь, что она доступна. Сколько ты хочешь, чтобы ей было? Какой, по-твоему, самый лучший возраст?

— А если я отвечу правильно, она мне достанется?

— Это ты с Носорожищем договаривайся. Я тут ни при чем.

Кляйн улыбается. Он любит абстрактные вопросы. Чем абстрактнее, тем лучше.

— Мне всегда нравилось число двадцать один, — говорит он. — Старший курс. Хороший год. Если подумать, я тогда в последний раз в своей жизни встречался с девочкой, которой был двадцать один год.

Кляйн рассказывал, что они с Триш познакомились в двадцать два, хотя ухаживать за ней он начал, когда ей было двадцать четыре.

— Ей, — Коган кивает на пятый корт, — скорее всего, столько и есть. Лет двадцать пять.

— Чем занимается? — спрашивает Кляйн.

— Продает абонементы в круглосуточный спортивный клуб.

— Я б, наверное, так не смог.

— Как? Абонементы продавать?

— Нет. Как Ринхарт. Я бы ее сюда не привел.

— Да не такая уж она и юная. Если присмотреться, на ярком свету вид у нее довольно посявканный.

— Не знаю, — говорит Кляйн. — Я бы постеснялся.

— В этом вся прелесть Носорожища. Он себе такой имидж выработал, что теперь можно вообще ничего не стесняться. Наоборот, все были бы разочарованы, если бы он приперся с образованной интеллигентной женщиной. В этом часть его обаяния.

— А ты?

— Что — я?

— Ты какой имидж вырабатываешь? — В голосе Кляйна вдруг звучит некоторая враждебность.

— Я, знаешь ли, стараюсь по молоденьким ударять. Пока внешность позволяет и за соседним столиком не гадают, отец ты или «папик». Чем старше становишься, тем меньше у тебя шансов.

— Это точно, — вздыхает Кляйн.

— Но в целом я с тобой согласен: за последние года два у меня сформировалась репутация и я с ней не боролся, — следовательно, я выработал свой имидж.

Кляйн поднимает бровь.

— Слушай, я же не отпираюсь. В моей койке много женщин перебывало. Во всяком случае, много с точки зрения женатых друзей. Но я ведь не нарочно. Просто так получается. Я не планировал стать бабником.

— Но ты же пытался взять себя в руки, когда ходил на свидание с подругой Триш?

— Ничего я не пытался. Это ее и расстроило.

— Ты ее не трахнул.

— Пока нет.

Кляйн хохочет:

— То есть ты думаешь, что после всего случившегося у тебя еще есть шанс?

— Ну, мы же не дети. Я, конечно, понимаю, вы с Триш уже давно позабыли, каково это — жить одному, но мы же взрослые люди! Мы же знаем, что с возрастом с человеком черт-те что происходит. Начинаешь думать, как же это все сложилось. Сидишь в автобусе и пережевываешь, копаешься сам в себе. Лежишь на дорогой кровати и дорогих простынях, смотришь сериал, а в перерывах на рекламу пытаешься представить свое будущее. Вчера тебе казалось, что ты ни за что такого не сделаешь. А сегодня думаешь — а чего бы и нет? Никто не умер. Машина никого не переехала. Раком никто не болен. Так чего париться-то?

Кляйн молчит. Просто слышно, как у него в мозгу колесики крутятся, переваривая и анализируя полученную информацию. Ну не может Кляйн увидеть всю картину сразу и не разложить ее на составные части. Нет, он обязательно все сломает и посмотрит, из чего оно сделано. А потом ненужные детали отложит, а нужные пустит в дело.

— Ага, — говорит Кляйн. — Я понял. Так что, ты ей позвонишь или будешь ждать, пока она сама проклюнется?

* * *

Джим ведет Мэддена на третий этаж.

— Как она была одета? Да я и не помню, честно говоря, — вполголоса рассказывает парень. — Точно не как моя сестрица. Но как-то красиво. И макияж. Я не ожидал.

Кажется, на ней была черная юбка до колен и цветастая рубашка, с трудом припоминает Джим.

— Она сильно напилась? — Инспектор тоже старается говорить тихо.

— Да вроде несильно. Такого, чтоб спотыкаться и двух слов не связать, нет, такого не было.

— Но она была пьяна?

— Да.

— Как думаешь, сколько она выпила?

— Не знаю. Но, по-моему, немного. Точно ничего крепкого. Может, пару кружек пунша, ну еще, наверное, пивом заполировала.

— Это немного?

— За четыре часа? По-моему, нет.

— И ты, значит, повел ее в туалет на третий этаж, потому что на втором была очередь?

— Не, очереди не было. Просто все кабинки были заняты. Так она сказала. Я ж не проверял.

Инспектор останавливается на верхней площадке и листает блокнот. Наверное, хочет дух перевести, решает Джим. Из ванной выходит симпатичный парень в футболке и семейных трусах. Том Радински.

— О, Пенек! Здорово, — хрипло бормочет он.

Мэдден хмурится, и Джим поспешно объясняет, что по выходным никто вообще-то рано не встает. На часах почти три.

— Пенек? — переспрашивает сержант.

Это они так по-идиотски фамилию Пинклоу сократили, сообщает Джим. Пока не окончилась неделя посвящения в братство, ему приходилось присаживаться на корточки и изображать пенек всякий раз, как его так называли. И даже плясать на корточках.

— Иногда, если вдохновение накатывало, получалось почти вприсядку, — гордо говорит Джим.

И тогда парни ржали, свистели и показывали пять. Значит, им нравилось.

Санузел на третьем этаже от санузла на втором ничем принципиально не отличается. Сержант оглядывается. Тут всего по паре: пара душевых кабинок, пара толчков, пара кабинок с ваннами. Похоже, ремонта не было лет двадцать.

— Не «Мариотт», — говорит Джим.

— Она совсем отрубилась, когда ты ее тут нашел? — спрашивает Мэдден.