Книга Время московское - Алексей Фомин

— Ты чего, государь? — удивился Адаш.

— Письма проверяю — все ли на месте. — Сашка переложил их с места на место, вглядываясь в подвешенные к свиткам печати. — От матушки к дядьке Федору Воронцу, от матушки князю Дмитрию, от преподобного Сергия Дмитрию… А это незапечатанное — от невестки Елены к великой княгине. Сашка развернул свиток. — «Здравствуй, сестрица Авдотьюшка. Письмо это тебе передаст брат моего мужа Микулы Тимофей. Ты призри его, он у нас убогий. Он и говорить-то с полгода как начал…» — Хотя написанное было сущей правдой, Сашку это почему-то разозлило. — Вот коза!..

— Пойдем, государь, — позвал его Адаш, уже держась за ручку двери. — Потом дочитаешь. Белье чистое взял?

— Да взял, взял. — Сашка сложил письма снова в сумку, письмо Елены сунул под одеяло — почитать на сон грядущий. Сумку же, пошарив глазами по комнате, спрятал на всякий случай за печную трубу. — От любопытных глаз подальше, — пояснил он Адашу.

Парились не то чтобы наспех, но без того размаха, который обычно придает русский человек этому «мероприятию» — все ж таки и время позднее, да и место не то. Но вернулись к себе в светелку посвежевшими, сбросившими с плеч усталость, накопившуюся за дальнюю дорогу. Адаш захрапел тут же, едва коснувшись головой подушки. Сашка зажег свечу, попробовал читать, но тоже не смог противостоять навалившемуся на него сну.

Проснулись от какого-то негромкого шума за окном. Сашка вылез из постели, прошлепал босыми ногами к окну. В раскрытые настежь ворота выезжал тяжело груженный воз, покрытый сверху широкой попоной. Впереди, за воротами уже, катился, набирая скорость, крытый возок, запряженный парой резвых лошадок.

— Купцы уже уехали, — констатировал Сашка. — Поспешают.

— Добро ли ночевал, государь? — осведомился Адаш.

— С добрым утром. Пора и нам поспешать.

Адаш, как медведь из берлоги, выбрался, кряхтя, из постели и принялся одеваться.

— Ох уж эти мне перины, — ворчал он, — расслабляют они воина хуже всего… Ох-хо-хо… И где этот Епифаний? Мог бы сообразить и прислать человечка — умыться.

— Ничего. Снегом умоемся, — урезонил его Сашка.

Присев на корточки возле печной трубы, он засунул в щель между трубой и стенкой руку, пошарил там — сумки с письмами на месте не было.

— Черт, сумка пропала! — Он поднялся на ноги и вновь сверху донизу обшарил все запечное пространство.

Сумка исчезла. Письмо же к великой княгине, засунутое им вчера под одеяло, никуда не делось. Адаш внимательно следил за Сашкиными поисками.

— Ну, что?

Сашка лишь покачал в ответ головой, продолжая рыться в багаже.

— Епифаний! — взревел Адаш. — Епифаний! — Он толкнул дверь наружу. — Епифаний!

— Да, ваше сиятельство. — Епифаний уже семенил по коридору, спеша на призыв грозного Адаша.

— Епифаний, к нам в комнату заходил кто-нибудь, когда мы были в бане?

— Упаси бог, ваше сиятельство. Как вещи ваши занесли, так никто ни ногой.

— А что это за комнаты? Кто в них ночевал? — Сашка указал на три закрытых двери.

— Вот эти две холодных, мы в них теперь не топим, как боярин с боярыней в Кострому перебрались. Детские комнаты были. А в этой, которая рядом с вашей, купец сегодня ночевал.

— Какой еще купец? — удивился Сашка. — Ты ж их в людской разместить собирался…

— Так ведь… Людей купеческих в людской уложил, а самого купца… Нельзя его никак было в людскую. Это ж личный советник великого князя. Второй человек в государстве. Большой человек. Его в столице да в округе каждая собака знает.

— А имя у этого большого человека есть? — почти в один голос воскликнули Адаш с Сашкой.

— А то как же… Знамо, есть. Хоть и непривычное для русского человека.

— Имя! — И Адаш, и Сашка так взревели, что у Епифания даже ноги затряслись.

— Некомат Сурожанин кличут его… Большой…

— Лошадей! В погоню! — Сашка взвалил на себя багаж, а Адаш ухватил в охапку Епифания, и они бросились бегом к выходу во двор. Все это произошло так быстро, что только уже во дворе собравшийся с силами Епифаний сумел из себя выдавить.

— А лошадок-то нету…

— Как нету? — Сашка и Адаш остановились. — Где наш ямщик, где лошади?

— Так уехал он. Сказал, что вы с ним расплатились, и уехал. Самый первый, незадолго до купцов.

— Некомат, сволочь, его рук дело, — рассвирепел Адаш.

— Дай боярыниных лошадей, — ухватил его за грудки Сашка. — Дай, догоним Некомата, вернем.

— Так нет больше лошадок-то, утопли.

У Сашки опустились руки.

— Тьфу, бояре! — сплюнул в сердцах Адаш. — Достань лошадей в деревне, мы заплатим, только скорее.

Епифаний, похоже, рад был несказанно, что его выпустили, и, развив небывалую скорость, скрылся с глаз долой.

— Вляпались, — констатировал Сашка.

— Да уж, похоже, — согласился с ним Адаш. — Это моя вина, государь. Казни, как хочешь. Расслабился я вчера, как сопливый новобранец.

— Стой здесь, дожидайся Епифания, — решился Сашка. — Я бегом. Будут лошади — догоняй.

Когда Сашка вылетел за ворота, купцов и след простыл, видимо, свернули уже на столбовую дорогу. Он добежал до дороги, потом до берега Волги — впереди никого, лишь только свежий санный след, описывающий широкую дугу вокруг вмерзшего за ночь в лед тютчевского рыдвана. Сашка постоял на берегу, мысленно обругал себя за ротозейство, плюнул и двинулся обратно, навстречу Адашу.

Но тот так и не встретился ему на дороге по самой банальной причине — Адаш с тютчевского двора и не выезжал. Сашка шагнул во двор злой, как черт, готовый ругмя ругать своего неторопливого наставника.

— Государь! — воскликнул Адаш, едва завидя Сашку. — Ты только взгляни, какую клячу притащил этот болван Епифаний! — Поодаль, понурив большую неуклюжую голову, стояла низкорослая гнедая кобыла с проваленной спиной и большим пузом, запряженная в крестьянские розвальни. — Догнать на ней мы никого не догоним, а в столицу въезжать — позору не оберешься. Мы уж лучше пешком две версты пройдем.

— Вы уж нас извините, Тимофей Васильевич. — Из-за Адаша выступила женщина в расшитой золотом парчовой шубе и собольей шапочке, надетой поверх белого шелкового плата, сколотого под подбородком золотой брошью. — Хотела благодарить вас за свое чудесное спасение, а тут такая неприятность, да еще у меня в доме… И с лошадками — просто беда…

Удивительно, что с первого взгляда Сашка заметил заморенную лошаденку и не увидел этой прекрасной женщины. Собольи брови вразлет, прямой точеный носик и застенчивая, виноватая улыбка, приоткрывшая ровные белые зубки. «Боярыня Тютчева! Утопленница… — сообразил Сашка. — Пожалуй, ей действительно нет и тридцати». Он подошел поближе и кивнул, представляясь: