Книга Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни! - Герман Романов

«Всякий солдат должен знать свой маневр» — это изречение было любимым у фельдмаршала Суворова, кропотливо взращивающего у офицеров и солдат инициативу.

Оттого и били врага всегда, ибо каждый знал, что надлежит ему делать. И не дожидаться запоздавшего приказа. И хоть ходила шутка, что «всякая инициатива наказуема», но с неизменным дополнением, как застегнутый на все пуговицы мундир на офицере, — «если она не проявлена».

— Давай вперед, ребята!

Суворов подбадривал проходивших мимо него солдат, которые и без того убыстряли шаги, торопясь на звуки далекого боя. Ибо одна священная заповедь была в русской армии: «Сам погибай, но товарища выручай!»

Да и главная цель манила к себе, завораживала — славный Царьград каждому хотелось узреть хоть одним глазком, припасть к древним камням собора Святой Софии, вымыть уставшие ноги в теплой воде Босфора.

Потому и торопились служивые, все больше и больше убыстряя шаги. Там их ждет победоносный конец войны, будут награды и производства, все то, что дает заслуженная слава.

Ведь что бы ни говорили, но солдат есть человек, и жить ему тоже очень хочется, а на войне убивают. Не совсем приятная перспектива для молодых парней.

— Вперед, братцы, вперед!

Старый фельдмаршал кричал солдатам подбадривающие слова, но они в них не нуждались. Армия неумолимо накатывалась на Константинополь грозной, все сметающей на своем пути лавиной. И остановить ее было уже невозможно. Ибо каждый солдат торопился вперед, к полыхавшему зареву, к заветному и желанному Царьграду.

Стокгольм

Бал был в самом разгаре — в ярком свечном свете, что разливался с высоких люстр, пестрые карнавальные маски мелькали перед графом Армфельтом с калейдоскопической быстротой. То там, то тут вспыхивали смешки веселящихся — шведская столица отчаянно любила развлекаться в последние годы, будто отмечала пир во время чумы. И знала в праздниках толк еще со времен предшествующего короля, брата нынешнего.

Умел Густав III проводить торжества — это граф очень хорошо знал, благо был в те времена фаворитом и сам принимал в их организации самое деятельное участие. И сейчас Густав Мориц Армфельт чувствовал себя здесь как рыба в воде. Особенно радовало, что он часто слышал нежные женские голоса, обращенные к нему.

— Маска, поцелуй меня…

Он с охотою прикасался к горячим женским губам, испытывая неподдельное влечение, забывая о своей жене и прекрасной любовнице. Все же сорок лет — это далеко не старость, самый расцвет сил у мужчины, а покров тайны, лежащий на лице женщины, еще более возбуждал — было интересно самому знать, кто его с такой страстью одаривает поцелуем.

Но узнать невозможно, лишь прекрасные руки и нежные губы говорили о возрасте таинственной незнакомки, что одаривала его счастьем. Пусть так, но он чувствовал себя молодым и желанным.

И такая круговерть царила крутом, и милые поцелуи были самым безвинным занятием — хватало и темных закоулков, и ниш, чтобы стремительно отведать другой, более лакомый плод.

С самим Армфельтом это происходило всегда, но он хорошо знал, что еще рано, и следует подождать до ночной поры, того желанного часа, когда безудержное веселье обрушится своею безумною волной на всех собравшихся в большом зале.

— Вот потому-то старый мистик и не отпускает свою жену на карнавалы! А то рогоносцем давно бы стал!

Армфельт усмехнулся — даже шепча себе под нос, он никогда не произносил имен королевской четы. Но сейчас для него было забавным представить, что можно поцеловать эту прекрасную русскую принцессу, давно ставшую шведской королевой.

Он присматривался к ней с тех времен, когда Елизавета еще не расцвела. И помнил тот первый день, когда еще угловатая девушка стала женой кронпринца, как сверкали ее глаза от радости.

Потом прекрасные очи потускнели — через два года молодую королеву уже было не узнать — Карл, в глазах всей столицы, полностью оправдал свой несчастливый номер и будто злобный упырь вытянул все соки из своей молодой супруги…

Армфельт силою отогнал от себя воспоминания — не за этим он пришел на карнавал. И продолжал кружить по залу, лихорадочно обшаривая взглядом маски и карнавальные костюмы, от которых уже пестрило в глазах. И с прорвавшейся безнадежностью в голосе прошептал:

— Но где же ты, маска…

Константинополь

— Гум-м!!!

Звон стоял такой, что капитан-лейтенанту Грейгу показалось, что у него лопнули барабанные перепонки, и теперь глухота на всю жизнь обеспечена. По железному каземату «Вепря» словно какие-то великаны со всей силы барабанили чудовищными кувалдами.

— Бум-м!

Грохот собственных пушек окончательно оглушил молодого офицера — он полностью потерял слух, но приобрел стойкую головную боль. Но на такие пустяки, уже пустяки, Алексей Самуилович не обращал внимания — провести двадцать часов в железной коробке многого стоит, все обычные чувства здесь сильно притупляются.

В каземате было дымно, глаза слезились от пороховой вони, и благодарить нужно трубы вентиляции, установленные наверху, иначе даже один час в этой стреляющей душегубке провести было бы невозможно. А так вроде и ничего — экипаж пока на ногах стоит и еще с пушек стреляет, но половина машинной команды и кочегаров внизу пластами лежит, а двое умерли от чудовищного перенапряжения.

— Амба!

Звучное слово само вырвалось у Грейга и лучше всего описывало то, что случилось с противником — сорокапушечным английским фрегатом, что в течение часа безуспешно пытался отразить нападение неуязвимого для его ядер русского «кабана».

Грейг сильно уважал британцев, как может это делать любой морской офицер, учившийся в этой стране. Превосходные моряки и прекрасные воины, они были страшны на Нептуновом поприще. И сейчас он в этом еще раз убедился — даже в безвыходной ситуации англичане сражались, а такое поведение не могло не вызвать уважения.

— Амба!

Грейг посмотрел в амбразуру — тяжелые бомбы русского броненосца сделали свое дело. Полыхающие пожары на многих кораблях хорошо освещали полночную бухту, и в свете пламени капитан-лейтенант видел проломленный во многих местах корпус фрегата. Но не это было главной бедою — из открытых орудийных портов наружу вырывались длинные языки пламени.

— Амба!

Грейг усмехнулся — с последним «англичанином» было покончено. Но победа над британцами досталась дорогой ценою. Пороховой погреб пуст — фрегат был добит последним залпом с пистолетной дистанции, с которой промахнуться невозможно. Больше воевать было нечем — таран свернут, будто клюв попугая, да и экипаж еле держится на ногах.

Грейг взял листок бумаги и написал карандашом: «Идти в бухту чиниться, команде отдыхать. Мы свое дело сделали, надо и другим оставить потрудиться». И закрыл глаза — даже его молодое тело очень устало за эти долгие, очень долгие двадцать часов, пролетевших каким-то коротким кошмарным, но сладостным при этом сном…