Книга Малиновский. Солдат Отчизны - Анатолий Тимофеевич Марченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Малиновский говорил горячо, как давно уже не говорил, и ощущал, как от волнения спазмы перехватывают горло и влажнеют глаза. Как хотелось ему сейчас обнять каждого в этом строю! Чего бы стоил он, военачальник, не будь у него таких вот орлов, которые способны выдержать всё, даже то, что немыслимо выдержать, победить саму смерть... «Да, и на нашей улице будет праздник», — хотелось повторять и повторять эту меткую, точную фразу. И Ростов — разве это не праздник на нашей улице? А каждый вновь отвоёванный город, каждое отвоёванное село, каждая отвоёванная пядь родной земли? Всё это будет праздником на нашей улице!
«Да, — думал Малиновский, — умеет Сталин находить нужные слова в нужный момент, в этом ему не откажешь. Умеет произнести всего одну фразу, но такую, которая, казалось, уже жила в душах фронтовиков, вселяя в них надежду на будущие победы, на то, что враг будет разбит. Умеет сказать такую фразу, которая впечатается в память нынешних и грядущих поколений.
Да, праздник будет! Но чего он будет стоить, этот желанный, всё ещё далёкий праздник — окончательной победы и завоёванного мира? Всё, что предстоит совершить, — это не триумфальный парад, это жестокие, беспощадные бои, это в голос рыдающие и бьющиеся в истерике вдовы погибших солдат и офицеров, это сироты — сыновья и дочери не вернувшихся с поля боя воинов. Это — миллионы тех, кто ещё поляжет на кровавых дорогах войны, и тех, кто ждёт своих мужей, отцов, братьев и сестёр домой, да так и не дождётся никогда.
Всё это хотелось сказать Родиону Яковлевичу в эти минуты. Но зачем? Они и так всё знают и всё понимают! Знают, что тот — главный — праздник на нашей улице, что ждёт впереди, будет стоить колоссальных жертв. Но ради того, чтобы этот праздник состоялся, они отдадут всё, даже самое дорогое, что есть у человека, — жизнь.
А сейчас пусть они хоть немного отдохнут, твои орлы. Не надо утомлять их длинными речами. Достаточно сказать, что и на нашей улице будет праздник!
Малиновский и Хрущёв сели в машину. Вдогонку им гремело «ура!»
— Я тебя должен поздравить, Родион Яковлевич, — торопливо заговорил Хрущёв, устраиваясь на сиденье. — Ты выполнил своё обещание взять Ростов. Верховный будет доволен. Считай, что это твой звёздный час.
— Спасибо, Никита Сергеевич. Стараюсь следовать народной мудрости: «Не спеши языком, торопись делом». А насчёт звёздного часа — так он, может, ещё впереди.
— Не скромничай. Кстати, мы ещё не отметили твоё назначение командующим фронтом.
— Это дело не хитрое, — усмехнулся Малиновский. — Будет затишье — отчего же не отметить?
Машина ехала по набережной Дона. Родион Яковлевич неотрывно смотрел на реку, на город. Он любил южные города, полные песен и весёлого смеха. А к Ростову отношение было особое: Ростов есть Ростов! А дальше на юг шли города, сами названия которых звучали волшебно-притягательно: Тихорецк, Армавир, Минеральные воды. И конечно же, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск... Вспомнились «Казаки» Толстого, отъезд Оленина на Кавказ. Вспомнилось, что даже тогда, в чёрные дни отступления, увидев снеговые горы, он, Малиновский, спасался тем, что мысленно воспроизводил в своей памяти части горячо любимой повести, многие из которых знал наизусть:
«...на другой, день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидел, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчётливую воздушную линию их вершин и далёкого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон».
И ещё: «Теперь началось? — как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ — всё это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо — и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу — и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы, едет арба, женщины ходят красивые, женщины молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружьё, и сила, и молодость; а горы...»
Хрущёв между тем говорил и говорил, как всегда, косноязычно, перепрыгивая с одного на другое, но Родион Яковлевич почти не слышал его. Строки великого писателя не просто воспроизводились в памяти — они звучали ликующей песней, гимном жизни...
И только когда Хрущёв несколько раз повторил какой-то свой вопрос, Родион Яковлевич очнулся.
— Ты что это? — подозрительно взглянул на него Хрущёв. — На вопросы перестал отвечать.
— Да, немного замечтался, — признался Родион Яковлевич. — Ростовом любуюсь, хоть и здорово его немцы испоганили. Кавказ я люблю.
— Всё это лирика, Родион Яковлевич, — Хрущёв быстро вернул Малиновского на грешную землю. — Тебе сейчас дела фронта надо обмозговывать, вот что я тебе скажу.
— Обмозгуем, Никита Сергеевич! Обязательно...
Малиновский быстро и привычно входил в дела Южного фронта. И чем глубже их изучал, тем большая радость охватывала его. Ещё бы: шесть армий, танковый и механизированный корпуса, пятнадцать тысяч орудий и миномётов, полторы тысячи танков! А ещё самолёты! Никогда ещё под его командованием не было такого мощного сосредоточения военных сил. Такой бы фронт летом сорок второго, тогда ещё неизвестно, кому бы пришлось отступать! Но что поделаешь, история не имеет сослагательного наклонения. Малиновский заметил и один существенный изъян: его фронт почти не имел резервов. А ведь бои впереди жестокие, немцы так просто не оставят занятой территории и будут отчаянно огрызаться, контратаковать, переходить в наступление.
Малиновский переговорил на эту тему с Жуковым. Тот ответил на следующий день:
— Резервы выбить не смог! Верховный упёрся. Сказал, что
