Книга Некто или нечто? - Михаил Ефимович Ивин

успехов методики и техники экспериментирования. Так было и с вирусологией. После первых успехов она сильно замедлила свое поступательное движение. Лишь после того, как был изобретен электронный микроскоп, и после того, как научились размножать вирусов вне живого организма, — лишь после всего этого новая наука стала развиваться бурно, стремительно, поражая мир удивительными открытиями. Но все это совершалось, когда первооткрывателя вируса уже не было в живых. Правда, и при жизни Ивановского то тут, то там продолжали «вылавливать» возбудителей болезней, относимых к миру вирусов (в 1905 году был открыт вирус собачьей чумы, в 1908 — оспы и трахомы, в 1909 — вирус полиомиелита, детского паралича). Но это все лишь продолжение «эпохи фильтраций». По-прежнему никому не удавалось увидеть вирусную частицу в микроскоп, по-прежнему никто не мог размножить вирус на питательных средах. Лишь в самом конце первой мировой войны сделано было открытие, предвещавшее расцвет новой науки. Только вряд ли до Ивановского дошло даже известие об этом открытии.

Возможно, что Ивановский в какой-то мере ощущал, что нельзя успешно вести дальше изучение вирусов, пока не отысканы новые методы?

Возможно, что он, физиолог растений, считал для себя изучение фильтрующего заразного начала делом в какой-то мере случайным?

Не станем умножать догадки…

Во всяком случае, тема, избранная Ивановским для его личной научной работы, после защиты докторской, была связана с курсом лекций, которые он читал в университете. И она, эта тема, отнюдь не менее значима, чем та, которую ученый так неожиданно оставил. И не менее сложна. Обе темы по сей день в центре внимания биологов, биохимиков, биофизиков.

Ивановский посвятил себя отныне изучению фотосинтеза. Природа наделила зеленые растения удивительной способностью превращать с помощью света неорганические вещества в органические. Это и есть фотосинтез. Представьте, что вам захотелось добыть в домашней лаборатории некое органическое высокопитательное вещество, ну, скажем, глюкозу. У вас под руками исходные продукты: углекислый газ и вода. И хотя они содержат все элементы, входящие в состав любого углевода, в том числе и глюкозы — углевод, водород и кислород, — вам задачу не решить. Ведь в глюкозу входит еще один «элемент», не обозначенный в ее химической формуле — энергия. А если у вас и окажется достаточно энергии, то как вы заставите ее вступить в реакцию?

Зеленые растения — единственные исходные поставщики органического вещества на планете — решают эту задачу с легкостью: они непрерывно, неустанно производят глюкозу и другие богатые энергией питательные вещества. Где же они добывают энергию? В космосе. Хлорофилл улавливает энергию солнечного луча и «вводит» его в химическую реакцию. Пойманный хлорофилловым зерном луч «застревает» в молекуле углевода, обогащая ее энергией.

Хлорофилл — вещество неповторимое, оно связывает нашу планету с солнцем. К. А. Тимирязев писал: «Зерно хлорофилла — исходная точка всего того, что мы разумеем под словом жизнь». А Чарлз Дарвин сказал Тимирязеву при их встрече в Дауне: «Хлорофилл — это, пожалуй, самое интересное из органических веществ».

Хлорофиллом Ивановский занялся в Варшаве. Первооткрывателем он тут не был. До него изучением свойств хлорофилла занимались многие выдающиеся ученые. Тем труднее было Ивановскому сказать в этой области новое слово.

Еще одна подробность. Все ж таки была прямая связь между работами Ивановского, приведшими его к открытию 1892 года, и тем, что он делал сейчас в Варшаве. Изучая больные мозаикой листья табака, он тщательно исследовал хлоропласты, видимые в микроскоп. Он убедился, что разрушение зеленых телец, содержащих хлорофилл, невидимым возбудителем болезни как раз и придает листу мозаичный, пятнистый вид. Выходит, что особенный интерес Ивановского к хлорофиллу, к хлоропластам, к фотосинтезу уже поэтому не был случайным.

В варшавской лаборатории работал друг Ивановского Михаил Семенович Цвет, человек удивительной судьбы. Он тоже изучал хлорофилл. И его труды получили мировую известность…

Вот они рядом, Ивановский и Цвет. Попробуйте сказать им, что их ждет посмертная слава, — одного за открытие вирусов, другого за то, что он вооружил науку новым тончайшим методом исследования. Цвет расхохочется, да еще, пожалуй, отпарирует, что наукой он занимается для собственного удовольствия. И уж кому-кому, а ему, сверхштатному лаборанту императорского Варшавского университета («В каковой должности и состоял в течение шести лет» — напишет он потом в коротенькой автобиографии), с окладом, препятствующим обзаведению семьей, мечтать о славе не придется. Ивановский, тот в ответ лишь молчаливо пожмет плечами…

Сидят у микроскопов два одиноких человека. С обоими отечество обошлось неласково. Что ждет их — не посмертно, а при жизни?..

Цвет был на восемь лет моложе Ивановского. Он родился, вырос и получил образование вдалеке от России. Судьба забросила его отца, русского политического эмигранта, на север Италии, в Пьемонт. Здесь Семен Николаевич Цвет женился на веселой итальянской девушке Марии Дороцца, здесь у них родился сын.

Михаил Цвет учился в Швейцарии. Окончив колледж в Лозанне, а затем университет в Женеве, он уже к двадцати четырем годам стал доктором наук. В докторской диссертации — «Этюды по физиологии клетки» — твердо определились его научные интересы: исследование хлорофилла.

В Женеве, где выросло много крупных ботаников, Михаила Цвета, обнаружившего яркое дарование, ждала быстрая научная карьера. Но он, неожиданно для всех, сразу после защиты докторской диссертации уехал в Россию. Не просто повидать родину своего отца, а навсегда. В автобиографии он потом написал: «В 1896 году вернулся в Россию». Да, вернулся, хотя никогда дотоле в России не бывал!

Полный радужных надежд, он приехал в Петербург, снял дешевую квартиру на Коломне, за Мариинским театром, и стал завязывать связи в ученом мире.

Крупнейшие русские ботаники приняли его хорошо. Глава петербургской школы физиологов растений академик Андрей Сергеевич Фаминцын разрешил ему вести исследования в своей лаборатории на Васильевском острове. Здесь Цвет и сблизился с Ивановским.

Капиталов у Цвета не было, и он стал подыскивать службу. И вот тут-то молодой женевский доктор наткнулся на стену. Ни в университет и ни в какое другое казенное учреждение его взять не могли. Россия не признавала ученых степеней, полученных за границей. Конечно, он знал это, когда собирался в Россию. И все-таки поехал. И все-таки не стал возвращаться, хотя было ему в Петербурге худо. С трудом он получил место преподавателя ботаники на частных женских курсах, созданных известным врачом и педагогом П. Ф. Лесгафтом. Была у Лесгафта и биологическая лаборатория, куда Цвета зачислили научным сотрудником. Но тут ему было тесно, ботаника не считалась у Лесгафта первостепенным предметом.

Ну что же. Он в Петербурге защитит вторично докторскую диссертацию. Он уверен в своих силах. Не тут-то было. Ведь ни