Книга Избранное - Хуан Хосе Арреола

пуститься, оставив человеку пустынные просторы, стада животных в последний раз взъярились и расплодили бизонье племя, косяки живых таранов. Передвигаясь медленно в скопленьях плотных, бизоны были словно частью земной коры с волнистыми буграми гор; еще они казались бурой пеленою туч, грозою несшейся по-над землею.

Однако человек, не убоявшись грохочущей лавины рогов, копыт и пенных морд, вооруженный луком и стрелами, стал бить их из укрытья. И таяли стада бизонов. Наконец, осталось их так мало, что однажды уцелевшие бизоны собрались и сгрудились в загоне, сооруженном их врагом неандертальцем.

И тогда был заключен почетный мир, начало положивший владычеству людей. Плененные могучие герои породили колена рогатого скота, источник пропитанья человека. И на выю легло ярмо.

Но побежденный и одомашненный бизон оставил победителю награду — животную безудержность восставшей плоти.

Вот почему признательный неандерталец, которого мы все в себе несем, восславил в образе бизона силы мира, запечатлев его на стенах Альтамиры.

ПЕРНАТЫЕ ХИЩНИКИ

Что сие — разоренный зал охотничьих трофеев иль оскверненная монашья келья? Каково им там, вольнолюбивым птицам?

Для них надменность высей и великолепье далей сменились в одночасье затхлым убожеством курятника, теснотою проволочной клетки, что навсегда сокрыла от их взоров лазурные просторы небосвода.

Все — грифы, кондоры, орлы и ястребы — теперь они листают, молчаливые монахи, книгу часов тоскливых, и грустные их будни протекают средь зловония помёта и гниющей падали. Осклизлая студеность требухи — жалкая потреба их точеным клювам.

Остались в прошлом свобода воспаренья меж горною вершиною и тучей; широкие круги полета в поднебесье и роковое низвержение на жертву. Теперь напрасно отрастают маховые перья, растут, остреют и кривятся когти, ненужные в неволе, — так в себе сгорает принужденный к ничтожеству вольнолюбивый витязь.

Но все они, и кондоры, и ястребы, и грифы, в своей темнице непрестанно и ревниво оспаривают друг у друга право на главенство среди пернатых хищников. (Уже орлы есть окривевшие ощипанные ястребы, оклеванные грифы.)

Над всей геральдикой кичливой лишь королевский гриф бесстрастно высит свой белоснежный герб: два горностаевых крыла в лазоревом щите распахнуты в полете, чеканный профиль золотой главы украшен драгоценными камнями.

В своем узилище аристократы-птицы к тому же сделались заложниками собственных понятий светской чести. Строжайше соблюдая степени и ранги, они рассаживаются согласно родословным на зыбкие куриные насесты. И каждый восседающий повыше марает честь и герб того, кто ниже.

СТРАУС

Точно одичалая органная труба, шальное горло страуса возносит оголтело на все четыре стороны песнь совершенной наготе его нарядно-праздной плоти. (Напрочь лишенное духовного начала, его земное естество колышется согласно ритмам срама и бесстыдства.)

Не цыпленок — здоровенный цыплак в пеленках. Вот кому бы мини-юбку и низкий вырез декольте. Всегда полуодетый, страус небрежно щеголяет в своих отрепьях бонвивана, пренебрегая прихотями моды. Пусть его перо уж не в ходу средь светских львиц — они с охотой прикрывают свою убогость повадками сей странной птицы: как пава разрядиться да выставить наружу все, что видеть не годится. А если ненароком что случится, то поторопиться глаза закрыть, если не голову в песок зарыть — и будь что будет. С бесподобной развязностью блещут они легкостью суждений и глотают что ни попадя, безрассудно полагаясь на здравость своего пищеваренья.

Несуразный, наглый, жадный, забавно вытанцовывающий мрачные угрозы, страус есть образ, противный красоте. Что ж удивительного в том, что ревнивые мужи-святоши измыслили то ль казнь, то ли забаву — неверных грешниц в перьях извалять да выставить нагих всем на потеху.

НАСЕКОМЫЕ

Мы все принадлежим к проклятому семейству насекомых, в котором заправляют могущественные самки, столь же охочие до крови, сколь малые числом.

Вся наша жизнь — сплошное бегство. Мы бежим от кровожадных самок и во спасенье оставляем их ненасытным жвалам все наше пропитанье.

Но сезон любви меняет положение вещей. В эту пору от них исходит аромат соблазна. И в возбужденье мы спешим за ними на верную погибель. За каждою надушенною самкой тянется охвостье страждущих самцов.

Потеха начинается, как только самка соберет сполна желающих. Она ждет домогательств. Едва кто попытается насильно взять ее, как тут же она извертывается и в мгновенье ока пожирает кавалера. За этим занятием ее и застает новый претендент, которого постигнет та же участь.

И так до самого конца. Соитье совершается с последним из оставшихся в живых, когда она уже устала и относительно сыта; она уже не в силах одолеть последнего самца, который исступленно предается страсти.

Затем царица сладко почивает средь останков своих поклонников. Отойдя, она спешит подвесить на ближайшей ветке целую дробницу наследников. Так родятся мириады новых жертв, а с ними — неизбежная когорта палачей.

БУЙВОЛ

Перед нашим взором буйвол бесконечно, словно Лао-цзы или Конфуций, все пережевывает негустую жвачку вечных истин. Чем и заставляет нас признать раз и навсегда восточную природу жвачных.

Конечно, все они так или иначе коровы и быки, и нет в них ничего, что бы оправдало их заключенье в клетках зоопарков. Обычно посетители проходят мимо их почти домашних морд, но внимательному взору откроется родство их абриса с рисунком Утамаро.

И мнится: много прежде, чем орды татар под предводительством их хана покорили ширь степей, их наводняли буйволиные стада. Понемногу их потомки видоизменились согласно разному укладу жизни и растеряли исконные черты, которые являет нам сегодня облик буйвола: угловатость крупа, кряжистость хвоста, венчающего вогнутый хребет, отлогий сколок пагод; редкий волос; обобщенный образ копытного — от оленя до окапи. Но главное у буйвола — рога: полого уплощенные у комля, двоятся плавной лукою, словно описывая в воздухе овал, безмолвный символ слова буйвол.

ФИЛИН

Прежде чем пожрать свою жертву, филин мысленно переваривает ее. Он никогда не разделается со всей мышью, если не составит себе предварительное представление о каждой из ее частей. Насущность трепещущего в его когтях ужина оборачивается в его сознании прошлым, предваряемым неспешным аналитическим процессом пищеварительного становления. Перед нами феномен основательного осмысления предмета через его усвоение.

Глубоким проникновением своих когтей филин мгновенно схватывает объект и принимается реализовывать собственную теорию познания. Точно неизвестно, каким именно способом открывается ему вещь в себе (пресмыкающееся, грызун или птица). Возможно, посредством интуитивно-молниеносного схватывания; возможно, путем логического расчленения — не случайно ведь филин представляется нам погруженным в себя интровертом, в своей недвижности вряд ли подверженным охотничьим страстям, азарту гона и искусству ловли. Отсюда вытекает, что существует ряд созданий, предназначение которых — блуждание во мраке,