Книга Последний дом на Никчемной улице - Катриона Уорд

Отчетливо щелкают три разных замка, и дверь самую малость приоткрывается. Перед ней возникает мутный, карий глаз, обрамленный бледным, поросшим растительностью лицом. У него рыжая борода, гораздо ярче сальной, каштановой, спадающей на бровь прядки волос. Цвет привлекательный и придает ему пиратский, можно даже сказать, беззаботный вид.

– Привет, – говорит она.

– В чем дело?

Голос у него выше, чем она ожидала.

– Я ваша новая соседка. Ди. Просто познакомиться пришла… И пирожок принесла.

Она морщится и едва удерживается от соблазна назваться поэтом Светиком. Вместо этого она протягивает коробку с залежалым тыквенным пирогом, купленным в дешевом продуктовом. Теперь ей заметно, что крышка покрыта пылью.

– Пирожок… – говорит он.

Наружу змейкой высовывается бледная рука и берет коробку. На миг Ди боится, как бы его кожа не задымилась на солнце, как у вампира. Она не выпускает из рук влажный картон, и некоторое время они мило соревнуются в перетягивании каната.

– Мне так неудобно вас беспокоить, – говорит она, – но мне еще не подключили воду. Вы не позволите мне воспользоваться вашей ванной? Я так долго ехала.

Он моргает глазом.

– Мне сейчас неудобно.

– Я знаю, – с улыбкой продолжает Ди. – Новая соседка еще не успела заселиться, а от нее уже проблемы. Простите меня. Я уже стучалась в пару домов на этой улице, но, боюсь, все на работе.

Он распахивает дверь и сухо говорит:

– Надеюсь, вы недолго.

Ди ступает в преисподнюю – глубокую пещеру, забитую старым, рваным хламом, который высится странными холмиками, озаряемыми одинокими лучами света. Все окна заколочены фанерой с проделанными в ней круглыми отверстиями, чтобы обеспечить хоть какое-то освещение.

Ди поворачивает голову налево, заглядывает в гостиную и видит груды книг. Деревянные доски застланы старыми коврами. На пожелтевших стенах, где когда-то висели то ли картины, то ли зеркала, красуются светлые прямоугольники. Стены выкрашены в темно-зеленый, напоминающий лес цвет. Взору девушки предстают видавший виды диван и телевизор. На полу лежит грязный голубой ковер, будто сделанный из маленьких катышков. Повсюду стоит запах смерти; не гниения или крови, но высохших костей и пыли, как в старой, давно забытой могиле. Вокруг царит сплошное разложение. Даже щеколда на одном из окон в глубине дома и та проржавела насквозь. Подоконник усеян какими-то темно-красными хлопьями. В голове Ди звучит голос замотанной Кэрен: «В доме бардак. В браке не состоит. Маргинал».

За ее спиной закрывается входная дверь. Она слышит, как ригели всех трех замков встают на место. У нее медленно, один за другим, встает на затылке дыбом каждый волосок.

– У вас дети? – спрашивает она, кивая на розовый велосипед, валяющийся на боку.

– Лорен, – говорит он. – Я хотел бы видеться с ней чаще, но не могу.

– Да, печально, – отвечает Ди.

А он моложе, чем она предполагала, пожалуй, чуть за тридцать. Одиннадцать лет назад как раз перешагнул двадцатилетний рубеж.

– Ванная в глубине холла, – говорит он, – вон там.

– Замечательная музыка, – добавляет она, шагая в указанном направлении.

Звучащая где-то в доме песня «кантри», исполняемая приятным, проникновенным голосом, для нее еще один сюрприз. Она видит на затылке Теда проплешины, будто там у него клочьями драли волосы маленькие кулачки. По какой-то причине от этого Ди чувствует легкое прикосновение ужаса.

В ванной девушка включает сразу оба крана, слыша, как он ждет ее по ту сторону двери. Чувствует его тревогу, его звериное дыхание. Ди в мельчайших подробностях знает свое тело, свою кожу, такую прочную в одних местах, как на пятках или мозолистых кончиках пальцев, и такую тонкую в других, в том числе на веках. Она чувствует тоненькие волосики на предплечьях, мягкие шарики глазных яблок, длинный язык и горло, пурпурные внутренние органы и мускулистое сердце, которое гонит по всему ее организму алую кровь. Причем сейчас гонит быстрее обычного. Все они очень ранимые, их можно запросто пробить, а конечности сломать: тогда брызнет кровь, кость ощетинится зазубренным переломом, глазные яблоки, стоит нажать на них двумя большими пальцами, брызнут в разные стороны. Она ищет зеркало, дабы убедиться, что пока для нее все обошлось без потерь, но ни над раковиной, ни где-то еще в этой грязной, тускло освещенной ванной его нет.

Ди сливает бачок унитаза, моет руки и открывает дверь.

– А можно попить воды? – спрашивает она. – У меня в горле пересохло. Здесь всегда так тепло? А я думала, здешние края славятся ливнями!

Ни слова не говоря, он поворачивается и тащится на кухню.

Отпивая из стакана, Ди глядит по сторонам.

– Вы охотник? Или, может, рыбак?

– Нет, – говорит он.

Потом мгновение молчит и добавляет:

– А почему вы спрашиваете?

– Раз вам понадобилось два морозильника, значит, у вас, должно быть, много мяса или рыбы.

Но, судя по всему, работает у него только небольшой холодильник. Другой – старый морозильный шкаф – открыт и пуст, крышка его откинута и прислонена к стене.

Он выглядит смущенным.

– В нем любит спать Оливия, – говорит он, – моя кошка. Когда он сломался, от него надо было избавиться, но ее эта штуковина радует, представляете? Она забирается туда и без конца довольно урчит. Так что я его оставил. Хотя, думаю, это глупость.

Ди заглядывает внутрь. Там навалены одеяла и подушки, чтобы было помягче. На одной из них виднеется волосок – то ли каштановый, то ли рыжий. На кошачий не похож.

– А Оливия живет на улице? – спрашивает девушка.

На кухне нигде нет кошачьих мисочек для еды или питья.

– Нет, – обиженно отвечает он, – конечно же, нет, это ведь опасно. Она домашняя кошечка.

– Обожаю кошек, – улыбаясь, произносит Ди, – но они такие засранки. Особенно под старость.

Он смеется – как перепуганный заика.

– Думаю, Оливия действительно стареет, – говорит он. – Она у меня уже давно. В детстве я только и мечтал о кошечке.

– Наша любила спать в сушилке, – отвечает она, – и для папы стала сущим кошмаром. Он так боялся перепутать ее со свитером и…

Она крутит руками и кривит лицо, изображая из себя кошку, в испуге пялящуюся через стекло.

Он опять сдавленно смеется, и Ди дополняет свою пантомиму чем-то вроде танца, показывая, как кошка вращается вместе с бельем.

– А вы веселая, – говорит он.

Улыбка у него какая-то скрипучая и кривобокая, словно в последний раз он пользовался ею давным-давно.

– Я всегда боялся, что Оливия там запрется. Но теперь, если что, она не задохнется.