Книга Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923 - Георгий Чернявский

На дипломатическом языке такой ответ означал отклонение предложения о вступлении в переговоры о мире.

Истощенные войной Германия и ее союзники сочли момент весьма благоприятным для того, чтобы попытаться вывести Россию из состояния войны на максимально благоприятных для себя условиях и создать тем самым значительно более надежные перспективы для достижения победы на Западе. По существу, это было продолжением политики использования в своих интересах русских революционеров, прежде всего большевиков, как своих агентов влияния, начатой правительством и военными Германии еще в 1915 г.

Уверенность в том, что силы покидают страны Четверного союза и что единственным спасением является заключение сепаратного мира с Россией, раньше других вселилась в министра иностранных дел Австро-Венгерской империи графа О. Чернина [219] — еще в апреле 1917 г. В записке, поданной императору Карлу и предназначавшейся для вручения германскому кайзеру, Чернин утверждал, что «сырье для изготовления военных материалов на исходе», «человеческий материал совершенно истощен», а населением, вследствие недоедания, овладело отчаяние. Возможность еще одной зимней кампании Чернин совершенно исключал, считая, что в этом случае империи наступит конец [220] (Чернин не ошибся — конец империи действительно очень скоро наступил).

Что же стояло за планами Центральных держав касательно сепаратного мира с Россией? Прежде всего переброска войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, взятие Парижа и Кале, непосредственная угроза высадки германских войск на территории Англии. «Мы не можем получить мира, – писал Чернин в своем дневнике, – если германцы не придут в Париж». Но занять Париж немцы могли лишь после ликвидации Восточного фронта. Значит, перемирие с Россией есть «чисто военное мероприятие», конечная цель которого — ликвидация Восточного фронта для переброски войск на Западный [221].

Разумеется, против таких перебросок категорически возражали социалисты Европы, поскольку перемирие на Востоке приводило к усилению германской армии на Западе. Публичные протесты советского правительства против подобных перебросок немецких войск, если и были искренни, ни к чему не приводили, поскольку контролировать немцев не представлялось возможным и на любое заявление советской стороны германская неизменно отвечала, что проводимые переброски планировались еще до начала переговоров. Именно так и было записано в договоре о перемирии: «Во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени» [222].

Открыв переговоры о перемирии с советским правительством, германское военное командование в спешном порядке перебросило с Востока на Запад большую часть боеспособных войск. «Впервые за все время войны, – писал впоследствии командующий войсками Восточного фронта генерал М. Гофман [223], – Западный фронт имел численный перевес над противником». Сепаратный мир с Россией становился ключом к победе Четверного союза в мировой войне. Правда, мир предполагалось заключать с правительством, которое сами же немцы провезли через Германию и которое, кроме них, никто не признавал. Впрочем, это не смущало германских и австро-венгерских дипломатов, тем более что, по их мнению, Ленин с Троцким не могли продержаться долго. Но именно поэтому они торопились с подписанием сепаратного мира с большевиками. «Чем меньше времени Ленин останется у власти, – писал Чернин, – тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь». В этом была своя логика. Однако с подписанием нужно было торопить.

Германские и австрийские дипломатические деятели хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собой русские революционеры. «Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность», – писал Чернин, считавший, что было бы правильнее «вовсе не разговаривать с этими людьми», а «идти на Петербург и восстановить порядок». Но сил для этого у Центральных держав не было [224]. Приходилось вести переговоры. 19 ноября (2 декабря) русская делегация, насчитывающая 28 человек, прибыла на немецкую линию фронта, а на следующий день — в Брест-Литовск, где помещалась ставка главнокомандующего германским Восточным фронтом. Как место для ведения переговоров Брест-Литовск был выбран Германией. Очевидно, что ведение переговоров на оккупированной немцами территории устраивало прежде всего германское и австрийское правительства, поскольку перенесение переговоров в какую-нибудь нейтральную страну вылилось бы в межсоциалистическую конференцию. В этом случае конечно же конференция обратилась бы к народам «через головы правительств» и призвала бы ко всеобщей стачке или гражданской войне. Тогда инициатива из рук германских и австро-венгерских дипломатов перешла бы к русским и европейским социалистам.

Мнение руководителей русской революции по вопросу о месте ведения переговоров в общем сводилось к тому, что переговоры выгоднее вести в нейтральной стране, например в Швеции. Однако было очевидно, что этот путь не даст быстрых результатов, а скорее всего приведет к срыву переговоров. К тому же в Бресте Ленин с Троцким были застрахованы от вмешательства в переговоры социалистов стран Антанты. В Стокгольме же им пришлось бы на виду у мирового общественного мнения настаивать на всеобщем демократическом мире (без аннексий и контрибуций), хотя бы уже потому, что социалисты Англии, Франции и Бельгии не могли согласиться на русско-германское сепаратное соглашение. В Бресте решал Ленин. В Стокгольме Ленин становился сторонним наблюдателем. И какой-нибудь Парвус или Троцкий со связями в международном социалистическом движении могли оказаться важнее Ленина и всего русского ЦК.

По всем этим причинам на Стокгольме как месте проведения переговоров настаивал Парвус и близкие ему люди: Радек, Ганецкий, Боровский. Парвус хотел превратить советско-германский диалог в разговор между германским правительством и социалистическими партиями Европы. По существу, тем самым ставился вопрос о всеобщей европейской революции, для которой заключение мира могло оказаться «самым революционным актом» [225]. Иными словами, если бы конференция увенчалась успехом, социалисты, несомненно, пришли бы к власти на нажитом капитале. Если бы конференция, подавшая надежды на всеобщий мир, окончилась бы провалом, это, как казалось европейским социалистам, могло бы привести ко всеобщей стачке и революции. Но и в том и в другом случае вспыхивала европейская революция, а революция в России отходила на второй план, что устраивало Троцкого, но категорически не устраивало Ленина.