Книга Шансы есть… - Ричард Руссо

– Не помню, чтоб ты раньше так чванился, – сказал ему один из них.

Одни устроились работать на рудник, а это означало частые временные увольнения, поэтому все торчали в местных барах, получали пособие по безработице, пили дешевое пиво и ждали, когда их наймут снова. Другие, вылетев из колледжа, возвращались в родительские дома и занимались чем-нибудь низкооплачиваемым, а все мечты их – если они, конечно, были – стремительно шли прахом.

Однажды ранним августовским утром, летом предвыпускного курса, мать Линкольна вышла к нему во внутренний дворик, где сын, сидя в теньке, читал книгу для курса, который собирался взять осенью.

– Тебе небось не терпится обратно, – сказала она, подтаскивая стул и ставя перед сыном высокий стакан чая со льдом. Материн “солнечный чай” был среди того очень немногого из жизни в Данбаре, что осталось таким же, как в детстве.

– Это да, – признался Линкольн, хоть и ощущал при этом себя предателем. В конце концов, он же тут не мучается. В клубе зарабатывает прилично, а обслуживать там столики мало чем отличается от подачи харчей в корпусе “Тета”. Он взял столько смен, сколько начальство позволило, поэтому лето пройдет быстро.

– Не стоит корить себя, – сказала мать, прочтя его мысли. – У тебя там друзья. Ты получаешь хорошее образование. Тут тебе ничего не светит.

– Вы с папой тут.

– Ты меня понял. – Они помолчали, хотя у нее на уме явно что-то было. – Думаешь, ты на этой девушке женишься? – спросила она. – Про которую рассказывал?

– На Джейси? Да мы с ней даже на свидание не ходили. К тому же из нас троих ей, похоже, больше нравится Мики. Да и в любом случае, она же вольная как ветер. Не думаю, что она влюбилась в кого-то из нас.

– Может, дожидается, когда кто-то из вас осмелеет и сам признается.

После этого они опять умолкли, пока Линкольн не хмыкнул.

– Что смешного?

– Я просто представил, как ее с папой бы знакомил.

Мать грустно посмотрела на него.

– В делах сердечных ум твой не к тому стремиться должен. – Но, казалось, она поняла, что именно туда он и устремился, туда и будет он стремиться еще очень и очень долго. Со временем он, возможно, и отречется от отцова вероучения, но вот самого отца изгнать будет гораздо сложней.

– Про твоего отца вот что нужно понимать, – объяснила однажды мать Линкольну, когда тот учился в старших классах. – У тебя всегда есть выбор. Поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь.

Тогда он счел это замечание пораженческим, но постепенно стал понимать, что она не к капитуляции его призывала, а удостоверялась, что он до конца осознаёт последствия конфронтации. Неколебимость мужа – кому же знать, как не ей, – не просто тверда, она еще и очевидно стихийна. Тут никакой ошибки. Спорить с его отцом все равно что пытаться засунуть кошку в мешок: вечно торчит лапа, а на каждой лапе – когти. Линкольна не запугать, особенно перед Анитой, и он частенько ставил под сомнение евангелие от В. А. Мозера и временами даже отрекался от него, но ни разу ничего похожего на победу не добивался – отец попросту отказывался признавать поражение, да и вообще никогда не уходил с поля.

– Когда ты еще был христианином, – говаривал Вава безо всякого повода, если не считать поводом напоминание о том, что обращение сына в католицизм не один десяток лет назад все еще играет роль.

Когда Линкольн объяснил, что они с Анитой считали важным выступить перед своими детьми единым фронтом, когда дело дойдет до выбора веры, отец его, из которого получился бы прекрасный сельский стряпчий, отвечал, что еще как с этим согласен. Однако, отмечал далее он, если бы Анита обратилась в Церковь Бога, фронт, каким они бы выступили перед своими детьми, стал бы не только единым, но еще и верным. Сколько бы они с отцом ни расходились во мнениях, Линкольн неизменно бывал не прав.

Даже самого Линкольна озадачивало, что он так упорно стремится найти третий путь – некую стратегию, где-то между сердитым противостоянием и кроткой покорностью. Мать уже отмечала, что выбор у него всего один. Почему же он не бросит искать этот третий путь, которого, уверяла его она – а уж кому знать, как не ей, – попросту не существует. Даже теперь, в шестьдесят шесть, он все еще пытался найти квадратуру круга Вавы, примирить то, что примириться не могло, ведь два его очень разных родителя хотели от своего сына очень разного. И когда он радовал одного, то неизбежно огорчал другого. После смерти матери Линкольн думал, что и борьбе на этом настанет конец, но нет. Похоронить-то ее похоронили, но она все равно то и дело вставала из гроба, чтобы защитить свое дело – особенно здесь, на острове, в месте, которое больше всего любила. Не в этом ли и состояло всегда ее тихое неповиновение? Необходимо ли ей было, чтоб он понимал: пусть даже отец его – стихия, он и ее сын тоже? Отказываясь отдать дом в Чилмарке, она провозглашала – так, что ее муж не мог этого не принять, – что в ней есть нечто такое, над чем он властвовать не сможет никогда. Ясно, что для нее чилмаркский дом не просто дерево, стекло и дранка. Он символизировал то время, когда ее родители были живы, а сама она была счастлива в том надежном мире, созданный ими задолго до появления В. А. Мозера. Понимал ли все это его отец? – задавался вопросом Линкольн.

Как продажа дома не может быть предательством? Не признается ли тем самым посмертное поражение за матерью, а за генами Мозера – еще одна победа, куда более значимая от того, что одержал ее их сын, а не он сам? Больше всего Линкольна печалила совсем не эфемерная возможность того, что мать с самого начала знала, как все сложится. Разве не так и сама она говорила? “Можно поступать по его указке – или жалеть, что так не поступаешь”.

Какая ирония в том, что в конце сама Анита оказалась той самой, неуловимой, третьей тропкой. В ней Вава встретил равную себе, хоть этого никогда бы не признал. А еще больше поражало, что отец вообще-то, казалось, не очень-то и возражает. Как будто всю жизнь ждал ту женщину, что смахнет его с шестка.

– Очень за тебя переживаю, сын, – сказала он однажды после того, как Анита в чем-то настояла на своем, – раз эта женщина так тебя превосходит. Даже не знаю, добром ли это закончится.

– А для тебя закончилось добром, папа? – поинтересовался Линкольн.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, если ты на это намекаешь.

Отчего Линкольн и впрямь ощутил себя очень маленьким, поскольку именно на это он и намекал. На то, что его отец зашпынял мать до того, что она превратилась в покорную, послушную женщину, какая, похоже, требовалась для его полного довольства. Он вынудил ее отказаться от католической веры, но стыдно ему ничуть не стало; напротив, он гордился тем, что обратил идолопоклонницу.

По крайней мере, в этом единственном отношении – перейдя в католичество и тем самым отрекшись от заносчивости и нравственной непогрешимости отца – Линкольн мог поздравить себя с тем, что поступил с честью. Но так ли? Действительно ли отверг он евангелие от В. А. Мозера – или же попросту усовершенствовал манипулятивные приемы родителя более тонким их применением? Возможно, Анита и не лгала – не жалеет она о том, что не поехала в Стэнфорд, но дело разве в этом? Суть-то вот в чем: на самом деле он не поощрял ее заниматься тем, что явно было ей интересно. Почему же он не приложил тогда настоящих добросовестных усилий? Ну, отчасти – из-за любви. Ни ему ни ей не хотелось тогда целый год жить в разлуке. Но не опасался ли он к тому же, что если она уедет в Пало-Альто, они больше не встретятся? Что в Стэнфорде она себе найдет кого-нибудь достойнее? Отчего, в свой черед, Линкольн задумался, не страх ли вынудил Ваву нарушить обещание отправиться с Труди в Чилмарк после выпускной церемонии. Не ощущал ли он, что если жена вернется в то место, какое так любила девочкой, она может там и остаться? Вспомнит, кем была до их встречи, до того, как он превратил ее в ту, какой желал ее видеть?