Книга Валентайн - Элизабет Уэтмор

Миссис Кауден находит меня в дамской комнате – я нагнулась над раковиной и стараюсь не заплакать. Она молча прислоняется к двери, я плещу себе в лицо теплой водой и бормочу. Что за брех… Что за брехня. Просто не верится.

Принести вам холодного чая? спрашивает миссис Кауден.

Нет, спасибо.

Послушайте, говорит она, люди знают, что девочка рассказала о произошедшем. Просто не надо нам все время напоминать. И слово это такое безобразное.

Я выключаю воду и поворачиваюсь к ней. Вы – об изнасиловании?

Она морщится. Да.

Когда у меня начались схватки за несколько недель до срока, а коробки в новом доме стояли нераспакованные, и Роберт сходил с ума из-за пропажи быка, Грейс Кауден принесла нам на неделю обеды и пачку комиксов для Эйми. Сколько я знаю, она в жизни не сказала никому недоброго слова. Я протянула ей руку. Простите, Грейс.

Она берет мою руку и прижимает к своему сердцу. И вы меня простите, Мэри Роз. Усмехается смущенно. Какие месяцы нам выпали. Сын священника сидит в тюрьме. Джинни Пирс сбежала бог знает куда, бросила семью. И вы с грудным сыночком, а впереди суд. И жара эта, злая, как змея.

Она не отпускает мою руку и размышляет вслух: разрешит ли мне судья обойтись просто письмом или как-то так. Чтобы меньше беспокойства вашим родным и вам. Кроме того – она наклоняется ближе – Лу Коннели слышала, что мать девушки депортировали, а саму её отправили в Ларедо к родным. Да может быть, она и на суд не явится. Если ей не светят деньги.

Я мягко отнимаю руку от груди Грейс, поворачиваюсь к раковине, открываю кран, а она продолжает жужжать. Что касается нашего клуба, говорит она, наши собрания должны нести радость. Никто не приходит сюда, чтобы огорчаться.

Миссис Кауден говорит, что она и еще некоторые дамы думают, что я, возможно, не захочу какое-то время посещать собрания, пока не уляжется пыль и вся эта печальная история не останется позади. И я немного приду в себя.

Да, думаю я, в прежнюю Мэри Роз. Держу пальцы под краном, смотрю, как водичка льется по коже; из раковины – запах серы и земли. В то утро у меня на веранде, когда он сидел уже в наручниках на заднем сиденье машины помощника шерифа, один из фельдшеров, молодой человек с глазами цвета песчаника, пощупал шишку у меня на затылке. Второй дал мне стакан ледяной воды, пахнувшей холодом и серой. Что за чертовщина у вас тут, спрашивали оба. А я только мотала головой. Мотала и мотала и не могла выдавить ни слова. Медики сказали мне, что не могли уговорить девочек открыть дверь, а когда все-таки уговорили, Глория не позволила им подойти к себе. Я выпила воду, пока эти двое ждали на веранде, намочила махровую тряпочку и осторожно приложила к щеке девушки.

Теперь всё будет хорошо, сказала я ей, а дочь стояла молча в другом конце комнаты и смотрела на нас. Всё будет хорошо, сказала я еще раз, обращаясь уже к обеим. Я обтирала девушке лицо и повторяла ей: всё у нас будет хорошо, у нас всё будет хорошо.

Там, на ранчо, вода из крана идет ледяная, даже летом, а в городе она теплая, без песка и осадка, как в колодце. С чистой водой, с чистой страницы, новая жизнь. Девочка не плакала, не заплакала ни разу, но когда медики попытались завести её в санитарную машину и один из них дотронулся до её поясницы, она закричала так, словно её резали. Могли поставить её на пень и рубить вдоль тела – крик был бы такой же. Она дралась и лягалась, звала мать. Подбежала и вцепилась в меня, как будто налетело торнадо и я – последний устоявший заборный столб. Но я была измучена, подавлена и отвернулась от неё. Она цеплялась за меня, а я отвернулась, вошла в дом и закрыла дверь. Слышала, как мужчины схватили её, затащили в санитарную машину и захлопнули дверь.

А теперь здесь, в городе, люди изображают эту девочку какой-то вруньей, или шантажисткой, или шлюхой. Прости нам наши прегрешения, да уж. Я набираю воду в пригоршню. Чем я буду в их одесском обществе? Как потекут мои дни, в кого превращусь? В прежнюю Мэри Роз? В Грейс Кауден? Улыбаюсь слегка, вода просачивается между пальцами, сдвигаю их плотнее. Могу попить из пригоршни, если потороплюсь, – и пью. Пью шумно, чмокаю, вода стекает по подбородку, и Грейс, глядя на меня, тоже сглатывает. Снова набираю пригоршню. Может быть, и вправду осторожность – сестра доблести. А может быть, и нет. И сознавая, что я во всем, что важно, не помогла дочери другой женщины, очень хочу сейчас проявить доблесть.

И в каком же замечательном поступке она выразится?

Вот в каком: когда почтенная миссис Л.Д. Кауден начинает толковать о том, что мне надо больше отдыхать и, может быть, подумать о прикорме для ребенка, я поднимаю голову от раковины и всю пригоршню выплескиваю ей в лицо.

Грейс застыла на месте. Наконец-то ей нечего сказать. Через несколько секунд она поднимает руку, сгоняет воду со лба и стряхивает на пол уборной. Это грубо, говорит она.

Идите к черту, отвечаю я. Собрали бы вещичек для бедных, которых беспрерывно судите.

У меня могли бы болеть оба ребенка, и в кухне пустые полки, а Роберт сокрушался бы, что вынужден бросить ранчо. Но тут, только услышав об этом, сразу примчался в город. Мне ничего не стоит закрыть глаза и представить себе, как телефон трезвонит там, на кухне, чуть не срываясь с полки, а Роберт стоит, в руке бутерброд с вареной колбасой, и какая-то женщина или её муж выражает глубокую озабоченность моим состоянием. Дети уложены, он ходит за мной из комнаты в комнату и орет, а я собираю книжки и игрушки Эйми. Грудь будто жгут паяльной лампой. Борюсь с желанием сорвать лифчик и швырнуть на ковер.

Можешь ты хоть немного постараться? говорит он. Каждый день я из кожи лезу, чтобы не остаться нам голыми на земле, где мои предки трудились восемьдесят лет. Он идет за мной на кухню, смотрит, как я складываю консервы в бумажный мешок, ему на ферму. Думаешь, это большая честь для нашей семьи, что ты выставляешь себя городской сумасшедшей?

Я стала на колени, смотрю на полку с консервами, занимаюсь арифметикой. Могу поклясться, были еще две банки чили и банка кукурузы.

Сапог Роберта около моей ноги, так близко, что чувствую запах коровьего навоза, въевшийся в кожу. За последние двое суток у него погибло больше дюжины коров из-за личинок мясной мухи. Тех, которые не сдохли сразу, ему пришлось пристрелить. Мухи откладывают яйца в свежие трупы, поэтому он сгреб их бульдозером в кучу и облил керосином.

Я складываю обеденные тарелки в раковину и пускаю горячую воду. Роберт, что ты хочешь от меня услышать? Люди в этом городе желают и будут верить, что всё это – какое-то недоразумение, любовная размолвка.

А почем ты знаешь, что не так?

Я погружаю обе руки в раковину с водой, такой горячей, что едва терплю. От воды несет отбеливателем, кажется, переборщила с ним, – когда вынимаю руки, они темно-красные.

Что ты несешь, Роберт? Ты слышал, как он её изуродовал? Ей селезенку пришлось удалить. А что я тебе говорила, ты слышал, черт возьми?

Да, Мэри Роз. Я слышал – все тридцать раз.