Книга Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко

Дело в том, что высокая нейродинамическая лабильность приматов была изначально сопряжена с высокой подражательной способностью142, отмечаемой у них подавляющим большинством отечественных и зарубежных исследователей. Причем эта способность у них эволюционировала:

«Если мы рассмотрим подражательность в рамках одного отряда – приматов, то увидим исключительное явление: огромный эволюционный подъем интенсивности этого явления, в том числе резко восходящую кривую от низших обезьян – к высшим, от высших – к ребенку человека, к автоматической подражательности у человека в патологии»143.

С одной стороны, высокая лабильность и, как следствие, устойчивость к неврозам приматов могли благоприятствовать самой возможности такого развития имитативности, но с другой – между ними с самого начала было заложено противоречие. Невроз – черная метка для животного, но даже при высокой степени имитативности, свойственной виду, стать черной меткой для всей популяции он неспособен: в каждом организме невроз формируется индивидуально. Имитатогенность – свойство рефлекса, и если рефлекс у животного заторможен, то он, само собой, не спровоцирует имитацию. Так же как и имитировать сигнализируемые другими животными рефлексы невротик оказывается не в состоянии. Такое животное естественным образом попадает в своей группе в изоляцию. Одним словом, сам по себе невроз неимитатогенен. Но, напротив, имитатогенен – и даже слишком имитатогенен – неадекватный рефлекс, при помощи которого приматы избегают невроза! Получается, что, попав под действие невроза, животное ставит под удар себя как особь, но сохраняет от опасности популяцию; уходя же от невроза через неадекватный рефлекс, оно спасает себя, но из-за высокой имитатогенности неадекватного рефлекса подвергает опасности популяцию. Несложно представить, какими фатальными последствиями чревата ситуация его массовой имитации. Таким образом, спасающая приматов от неврозов высокая лабильность нервной системы и способствовавшая их эволюции высокая имитативность вместе таят угрозу создания фатальных для популяции ситуаций.

У обезьян развитию данной угрозы противостоит жесткая иерархия в стаде, которая, во-первых, сужает для отдельной особи круг имитатогенных источников, во-вторых, вносит в него упорядоченность, при этом наиболее лабильным молодым особям обеспечивается место в самом низу иерархической пирамиды. Но, как уже было отмечено, имитативность в отряде приматов интенсифицировалась по мере роста и ветвления его эволюционного древа, и в определенный момент жесткой иерархии стало недостаточно для предотвращения опасности высоковероятной спонтанной интердикции. И вот, у наиболее близких к людям антропоидов – шимпанзе мы видим уникальную для животного мира форму стадности. Речь идет о так называемых тасующихся группах, впервые описанных в конце 1960‐х годов британской исследовательницей Джейн Гудолл144. Своеобразие этой формы заключается в том, что значительную часть года шимпанзе кочуют небольшими группами по 3–6 особей, собираясь вместе по 25 и более особей в местах изобилия пищи, чтобы потом снова разойтись мелкими группами – уже другими по составу. При том что вообще исследования Гудолл имели и продолжают иметь большую популярность, Поршнев был едва ли не единственным в научном мире, кто высоко оценил проигнорированное большинством ученых открытие тасующихся групп:

«Это имеет существеннейшее биологическое значение: преобразуются механизмы популяции, тем самым – популяционной генетики, а также биоценоза»145.

Поскольку имитативность в эволюции отряда приматов продолжала нарастать и дальше, нет сомнений, что троглодитиды сохранили за собой эту форму стадности. По крайней мере, она хорошо согласуется с выводом «о крайней подвижности и изменчивости размеров первых социальных группировок»146, сделанном на основе археологических находок нижнего и среднего палеолита. Не менее хорошо она объясняет одну из уникальных особенностей Homo sapiens – избыточный поисково-половой инстинкт, который достался нам в наследство от палеоантропа и в условиях высокой дисперсности вида соответствовал норме. Из-за быстроты дивергенции естественный отбор не успел его уничтожить, и теперь нам его необходимо вытеснять и сублимировать в каждой индивидуальной психике147. Наконец, Поршнев замечает по поводу тасующихся групп, что «только такое представление, и, вероятно, никакое другое, способно дать реальное биологическое обоснование гипотезы о праисторическом “промискуитете”»148. Сегодня мы можем добавить, что нечто напоминающее тасующиеся группы наблюдается у хадза – одного из самых архаичных по своей социальной организации народов.

Но даже уникальная форма стадности не спасала троглодитид от некоторых странностей поведения. Прежде всего, мы говорим о чрезмерном, не согласующимся с реальными потребностями, производстве так называемых каменных «орудий труда». Палеолитические стоянки зачастую буквально усеяны стереотипической продукцией каменной индустрии разной степени готовности, подавляющая часть которой никогда не использовалась. Но если каменные отщепы и ядра хотя бы частично находили себе применение, то существуют такие памятники палеолита, сама возможность утилитарного использования которых сомнительна. К ним отнесятся чашевидные углубления в скальной поверхности, обнаруженные в 1992 году в пещере Аудиториум в Центральной Индии австралийским исследователем Робертом Беднариком, датируемые финальной фазой нижнего палеолита149. Еще не менее 500 таких углублений, тоже датируемых финалом нижнего палеолита, обнаружил в 1996 году в пещере Дараки-Чаттан, в 400 километрах к юго-западу от первой находки, индийский профессор Гирирай Кумар150. В 2004 году появились сведения об аналогичных находках в Южной Африке151. Все они хронологически не могли быть созданы Homo sapiens, но подобные им более позднего времени уже были известны ранее, – речь идет о чашевидных углублениях в пещере Ла Ферраси во Франции и на реке Муррей в Австралии, – они были созданы людьми. Исследователь «палеолитического искусства» П. А. Куценков, от которого мы почерпнули эти сведения, на их основании делает вывод, «что между ископаемым неоантропом, палеоантропом и архантропом [так у Куценкова, правильнее – археоантроп – прим. В. Г.] существенной поведенческой разницы не было»152. Мы принимаем этот вывод лишь отчасти.