Книга День Праха - Жан-Кристоф Гранже

— Тебе не стоит паниковать из-за того, что сегодня случилось, — тихо сказала ей Рашель своим певучим голосом.

— А ты уверена?

Женщины углубились в подлесок. И тут Ивана осознала, что дрожит так же сильно, как листья на окружающих деревьях, — настолько прочно она вошла в образ перепуганной работницы.

— Мы ведь привыкли к репрессиям, — сказала Рашель.

Вот тут она сильно преувеличила — сейчас речь шла всего лишь о коротком рейде жандармов, не более.

— Такова наша судьба, — продолжала Рашель, не замедляя шага. — В семнадцатом веке Посланников сжигали на кострах, набив им перед этим рты порохом, чтобы взорвалась голова. Потом начались другие административные, экономические и религиозные преследования. Миряне смотрят на нас как на легкую добычу — ведь мы не сопротивляемся, позволяем делать с собой все, что угодно…

Они вышли из леса к небольшой низине, похожей на высохший пруд. В глубине этой впадины, притулившись к склону, стоял какой-то дом — то ли ферма, то ли амбар.

Женщины начали спускаться к нему. Рашель по-прежнему держала Ивану за руку, почти таща ее за собой. Девушка видела ее затылок, ее молитвенный чепец, ее плечо. Она различала в тишине дыхание анабаптистки, легкое, как у птички; от ее тела веяло ароматом скошенной люцерны.

Они подошли к зданию. Это было древнее сооружение из почерневшего дерева, местами отливающего красным, словно его опаленные доски проржавели, как железо.

— Что там внутри?

— Трактора, машины.

Но там были еще и птицы.

Появление людей вспугнуло целую стаю пернатых, и они шумно взлетели к потолочным балкам; Ивана так и не смогла разглядеть их как следует. Испуганно бьющиеся крылья мелькали в темно-синей мгле, сочившейся в щели между рассохшейся дранкой кровли.

— Садись, — скомандовала Рашель, указав на лавку светлого дерева.

Она говорила, как маленькая девочка, которой не терпится открыть какой-то секрет своей лучшей подружке. Ивана покорно села, все больше и больше теряясь в догадках. Ей понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте и разглядеть сельскохозяйственные машины в углу. И кажется, там стояла еще и фисгармония. Остальная часть помещения пустовала. Холодный воздух был пропитан едким запахом птичьего помета. А пол выглядел так, словно его сделали из затвердевшего пепла.

Ивана перевела взгляд на Рашель, которая, стоя в углу, качала воду ручным насосом, наполняя цинковый таз. Эта женщина, хлопотавшая в древней лачуге, была подлинным воплощением веры и долга, flawless[52], как выражаются огранщики алмазов. Если Ивана казалась ряженой в своем нелепом платье, то на Рашель оно выглядело как вторая кожа.

— Разувайся, — приказала она Иване, подойдя к ней с полным тазом.

— Что?

— Снимай обувку.

Ивана догадалась, что ее ждет, и невольно съежилась. Ее смущал не сам этот ритуал, о значении которого она догадывалась, а совсем другая, куда более прозаическая причина: она весь день проходила в своих ботинках, и у нее распухли и горели ноги. Как можно было позволить Рашель совершить это омовение?! Но та уже развязывала шнурки ее ботинок. Ивана откинулась назад, вцепившись в скамью, словно боялась съехать со слишком крутого склона. Анабаптистка стащила с нее ботинки, затем носки, не обращая внимания на вонь обувной кожи и насквозь пропотевшей шерсти. Не успела Ивана и слова сказать, как Рашель уже погрузила ее ноги в воду. Едва миновал шок от холода, девушка почувствовала, как пальцы анабаптистки бережно массируют ей ступни.

У Иваны помутилось сознание: сперва ей почудилось, будто ноги растворяются в воде, становясь жидкими и прозрачными. Затем это же ощущение распространилось до самых бедер, а дальше и все тело словно превратилось в водянистую текучую субстанцию, в поток, в журчание, став невесомым, отринув земное притяжение.

У нее вырвался вздох — почти сексуальный, изошедший из горла помимо воли; опустив глаза, она увидела светлый затылок Рашель, склонившейся над тазом, и ее руки, обнаженные до локтей (она засучила рукава), — на левой темнело странное родимое пятно, нечто вроде изогнутой ящерицы.

Ивана уже не дышала, словно в момент апноэ[53], и в то же время «тащилась», как прежде, когда сидела на игле. Это воспоминание обжигало ее стыдом, но ощущение было именно таким. Забалдеть или, как сейчас говорят, словить кайф… Его величество героин…

Ивана закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на сути этого ритуального омовения. Но ничего не вышло. Ей помнились — правда очень смутно — уроки катехизиса и то, как Христос перед Тайной вечерей омыл ноги своих апостолов, но на этом все и обрывалось.

— «Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»[54], — прошептала Рашель. — Так сказано в Евангелии от Матфея.

— Я знаю, — солгала Ивана. — Но почему ты унижаешь себя передо мной?

Рашель по-прежнему держала руки в воде, массируя кончиками указательного и среднего пальцев мелкие косточки стоп Иваны, а большими разминая сухожилия.

— Потому что ты моя подруга. И еще потому, что я должна стереть то смятение, что поселилось в твоей душе, залечить ту рану, которую разбередили в тебе жандармы…

Ивана опять съежилась, уловив в этих словах намек на свою двойную игру.

— Ты уверена, что ни в чем не хочешь мне признаться? — продолжала Рашель.

Так вот в чем дело! Анабаптистка хотела вытянуть из нее правду. И весь этот цирк был попросту коварным средством заставить ее говорить.

Ивана прикусила губу, чтобы сдержать рвущиеся из горла слова. Иначе она разразилась бы непечатной бранью. А Рашель продолжала массировать ей ноги, словно хотела сломить ее волю к сопротивлению.

И девушка испугалась, что сейчас выдаст ей всю правду — и о своей сыщицкой работе, и о полицейском расследовании, и о самозванстве, даже о том, что притворилась журналисткой.

— В тринадцать лет я родила сына, — выдохнула она.

Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила:

— А я родила первого ребенка в четырнадцать лет.

— Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях.

— Разве в то время ты могла воспитывать его сама?

— Нет.

— Значит, незачем об этом сожалеть.

— Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины — все они, наверно, помогали тебе растить детей.