Книга Патриот - Дмитрий Ахметшин

Чтобы пройти от комнаты Ислама и Яно, находившейся почти у самого окна, возле умывальника, до лифта, требовалось секунд пятнадцать. Хасанов считал их расслабленно, на автомате, кивая соседям и косясь на телек. Кое-кто преодолевает это расстояние быстрее: Женька, например, что живёт в комнате напротив, с гиканьем разбегался, как будто ракета, идущая на старт, или гоночный автомобиль. Пролетает по коридору, как по шахте, и те, кто помедленнее, со смехом отпрыгивают к стенам. Иногда кто-то пытается подставить ему подножку, но подножки он перепрыгивает с лёгкостью и неземной улыбкой.

Такой вот Женька. Если бы он жил где-то поближе к лифту, он бы, скорее всего, задолбал коменданта просьбой себя переселить. Маленький, с отчаянно кудрявой головой и массивной серьгой в ухе. С огромным зелёным рюкзаком, который провисает за спиной, по словам Миши, как «полный дерьма мешок кенгуру». В ушах всё время бусинки плеера, и живёт он, видно, в том темпе, который нашёптывала ему музыка. В ритме электронных битов и холодных, скаковых переборов клавиш. Речь у него взрывная, не хуже новогодних петард. Думаешь, как такой невысокий человек может быть таким шумным. На бегу он не здоровался. Добегает до своего конца коридора (или до лифта) и оттуда орёт:

— Привет, Хасаныч!

Хасанов машет рукой, продолжая ползти той же дорогой, вдыхая поднятую с пола пыль и чувствуя себя этаким глубоководным крабом.

Единственный, кого ему не удавалось так сразу объехать, оказывался, конечно, Мишаня. Женька с размаху впечатывается большому человеку в живот и к тому времени, когда этот живот перестаёт колыхаться, уже находит объезд. Миша хмурит брови, начинает поворачивать своё громоздкое тело, но застаёт только мелькающие где-то далеко белые кроссовки и крик: «Здорово, Миха!»

О каждом из соседей Ислама можно рассказывать бесконечно.

Вот какая-то очередная мелкая перепалка в гостиной. Открывается дверь четырнадцатой комнаты, и мы видим, как выдвигается человек с заранее напуганным лицом. Лицо у него мышиное — длинное, серое, с жидкими спадающими на лоб волосами.

— Что происходит?

Голос как барабанящий в окно бесцветный дождь. Если бы в университете были преподаватели с таким голосом, на их предметах явка была бы минимальной. А может, и наоборот, если бы предмет был не слишком важный и на нём можно было бы неплохо высыпаться.

Увидев, что ничего особенного не происходит и драки нет, появляется весь. Высокий, степенный, в начищенных до блеска старомодных туфлях. Это Игорь, как ни странно, комендант. Выбрали его таковым из-за роста и безукоризненного костюма. Именно костюма — иначе и не скажешь, хотя костюм это не всегда. Каждая паршивая рубашка сидит на нём так опрятно и ловко, будто висит на плечиках в шкафу. Должно быть, ожидалось, что и своих студентов он сумеет отгладить так же, но характер у него довольно мягкий.

Гоша везде выглядит внушительно. Даже когда пытается казаться незаметным и стоит где-то позади всех, кажется, что он освещён прожекторами.

Из его комнаты доносится голос Софи Лорен. Музыку он предпочитает слушать даже не на компьютере, а через старый кассетный проигрыватель. На одной из полок у него целая коллекция лицензионной плёнки: маленькие коробочки он регулярно протирает от пыли, сами кассеты достаёт и тщательно протирает ватой. Смазывает какой-то дрянью плёнку, отчего у него в комнате стоит стойкий спиртовой запах.

Кажется, будь он постарше, ровесником, например, своих родителей, он застал бы более благородное занятие — коллекционирование пластинок. Кассет у него действительно много, на корешках читаются старый блюз и джаз, древний поп и соул. Советских записей нет совсем, всё в основном американское, с выцветшими наклеечками лейблов.

Гоша любит тишину и спокойные занятия. Хасанов иногда заходит к нему стрельнуть лекции по философии (так получилось, что они с Гошей пересекаются на этом предмете в одном потоке; так получилось, что Хасанов почти не ведёт записи) и неизменно видит, как он сидит, скрючившись за своим исполинским столом. Напоминает огромного богомола. Рука с ручкой нависает над тетрадными листами, аккуратным тонким почерком заносит туда Гошины мысли. Неизвестно, что это за мысли: насколько Ислам знал, никто, кроме автора, ими не интересовался. Хасанов пару раз хотел заглянуть в эти записки, когда хозяин пошёл перетряхивать портфель на предмет лекций, но потом подумал, что там что-то очень-очень скучное, и не стал. Какая-нибудь научная работа.

Стол действительно исполинский, покрыт зелёной столешницей «под мрамор» и занимает добрую четверть комнаты. Соседа у Игоря нет, и вторая половина комнаты пустует. Насколько Хасанов знал, Гоша туда не заходит. Надо думать, уважает личное пространство.

Вообще-то он довольно неплохой парень. Как-то на первом курсе налаживали поставку большой партии алкоголя и показалось слишком банальным таскать спиртное в рюкзаках. Поэтому палетка с пивом отправилась на верёвках через окно. Окно выходит на торец здания, где в густых зарослях и остатках каких-то кирпичных строений гниют прошлогодние листья и мусор, который многие поколения нерадивых студентов выбрасывали прямо из комнат.

Почти всё получилось. Кроме того, что палетка навернулась с подоконника и пол превратился в душистое хрустящее болото. От брызнувших осколков стекло треснуло в раме, и треугольник его вывалился, как молочный зуб у ребёнка, смешавшись с кашей на полу.

— Господа, — говорил Игорь, — хотелось бы знать, кто это сделал. Ну честно.

Он всегда ужасно нервничает, когда на подконтрольном ему этаже что-нибудь происходит.

Все молчат, и Гоша повторяет:

— Хотелось бы знать.

Нервно подтыкает руками карманы. Пушистые тапочки его быстро намокают.

— Никто, — говорит Серёга Бузеев, прозванный Лоскутом за всегда потасканный вид, причём каждый раз, когда его видишь, он кажется ещё более тёртым, чем в предыдущий. — Не мы.

Серёга живёт у самой гостиной, и его постоянно можно найти там, лузгающего семечки и плюющегося в телевизор. Или раскладывающего с другими картёжниками карты. «Я с жизнью бывал в близких отношениях. Она втюрилась в меня по самые клешни и теперь норовит вернуть. Злобная фурия», — любит он говорить с дырявой улыбочкой, и тогда кажется, что с его крашенной перекисью шевелюры сыплются истлевшие останки десятилетий, а через многочисленные дырки в ушах пропущена нить времён. Над ним посмеиваются, но по-доброму. Представляется, как жизнь скачет вокруг него с пемзой и потрясая гребнем, пытается оттереть от грязи, расчесать отросшие патлы, почистить и оправить одежду, но он раз за разом отбивается.

По крайней мере эта жизнь каждый раз успешно выгораживает его от отчисления, и вокруг его любимого места возле окна неизменно можно найти одну-две горки шелухи.

Сейчас Бузеев держит перед собой окровавленные ладони.

— Да ладно.

— Точно тебе говорю.

Гоша косится на его ладони и сглатывает.

— Мне ведь надо объяснить коменданту, что случилось со стеклом.