Книга Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

В защиту автора выступил верный Исмей. Черчилль также хотел сказать веское слово. И даже подготовил объемные разъяснения. Но они так и не были обнародованы. По всей видимости, политик счел, что в сложившейся ситуации, ему лучше находиться над схваткой.

Не оставили в покое автора и его извечные политические оппоненты с левого фланга. Для них «Надвигающаяся буря» была «страстным, почти патологическим» самовосхвалением человека, стремящегося доказать, что он всегда и во всем был прав. Дальше всех пошел один из членов Лейбористской партии, в будущем ее лидер Майкл Макинтош Фут (1913–2010). Наблюдая за стремлением Черчилля представлять себя всегда правым, «едва допускающим на протяжении пяти сотен страниц слабость или глупое решение со своей стороны», Фут сравнил новую книгу «в личной кичливости, заносчивости и высокомерии» с Mein Kampf.

Была еще одна категория замечаний, которая в той или иной степени, в той или иной форме будет сопровождать все последующие тома. Еще во время работы над первыми серьезными историческими работами: «Речная война» и «Лорд Рандольф Черчилль», потомок Мальборо хорошо уяснил себе, что описание прошлого способно вызвать гнев у настоящего. Когда предлагаются трактовки и даются оценки, особенно о событиях относительно недавнего прошлого, нужно быть готовым к тому, что будут задеты чьи-то чувства или интересы. Только если в упомянутых выше произведениях Черчилля конца XIX и начала XX столетия обиженными могли оказаться почтенные лица Британии, то новое сочинение могло спровоцировать недовольство за рубежом.

Так оно и случилось. Например, поляков задело упоминание о них в начале восемнадцатой главы первой книги: «Мюнхенская зима». Черчилль сообщил читателям, что «немедленно» после подписания Мюнхенского соглашения польское правительство воспользовалось ослаблением своего соседа и предъявило ультиматум, потребовав в течение 24 часов передать пограничный район Тешин. «Не было никакой возможности оказать сопротивление этому грубому требованию», — комментирует автор, после чего направляет пропитанную ядом недовольства инвективу, заявляя: «Героические черты характера польского народа не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность». По мнению британского политика, «трагедией европейской истории» является тот факт, что польский «народ, способный на любой героизм постоянно проявляет огромные недостатки почти во всех аспектах своей государственной жизни». «Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных», — резюмирует Черчилль.

Неудивительно, что подобное прочтение прошлого, а также упоминание о двух Полынах, из которых одна «борется за правду», а другая «пресмыкается в подлости», вызвало резкое негодование со стороны поляков. В беседе с Маршем Черчилль признался, что написал эти слова «под влиянием раздражения действиями нынешнего польского правительства». Раздражение, гнев или злоба не самые лучшие эмоции, когда создаешь произведения, рассчитанные на долгие десятилетия. Причем не потому, что они не способны катализировать творческое начало, с этим у них все в порядке. Просто это эмоции накала, а накал в итоге спадет, и мнение может не только измениться, но и самому автору может стать стыдно за порожденные злобой высказывания. Этот сценарий будет ожидать нашего героя, который впоследствии «сильно расстроится из-за польского пассажа». Он даст указание исключить эти фрагменты из британского и последующих изданий, но они так и останутся в тексте вместе с другими не красящими польских политиков комментариями. Например, описывая те же события в Мюнхене, Черчилль заявил, что «Польша помогла правой рукой ограбить Чехословакию».

Не исключено, что Черчилль не слишком и хотел корректировать опубликованный текст, по крайней мере, в его книге достаточно нелицеприятных и уж точно не характерных для дипломатического языка и мемуарного жанра оценок деятельности зарубежных правительств. В частности, он характеризует немцев, как единственный в своем роде народ в части «тщательной подготовки и планирования», правда при этом добавляет, что «никакой другой народ не оказывается столь растерянным, когда его планы проваливаются», поскольку немцы «не умеют импровизировать».

На страницах «Надвигающейся бури» достается также и союзникам. Особенно Франции. Черчилль отмечает «слабость французского правительства», неодобрительно отзывается о французских политиках, которые «находили в британском пацифизме оправдание для собственного пацифизма», критикует французских военных за их нерешительность и апатию во время «Странной войны» 1939–1940 годов. «Не мне судить об ответственности и вине министров дружественных и союзных стран, но когда во Франции начинают искать „виновных“, то, по-видимому, именно в этой области поиски должны быть особенно тщательными», — говорит Черчилль, который считался франкофилом и, по его собственному признанию, «всегда надеялся, что понимает душу Франции». Не забывает Черчилль упрекнуть и США, которые «также не смогут уйти от суда истории». Атлантическому союзнику британский политик ставит на вид, что «поглощенные своими собственными делами», они сочли, что происходящее в Европе их не касается. Проходится Черчилль и по своим соотечественникам. В упоминаемой выше фразе про «слабость» французского правительства он также указывает на «отсутствие мудрости» у их британских коллег. Описывая первые полгода войны, он в сердцах заявляет, что «трудно найти пример бессилия и бестолкового руководства войной», чем тот, что был продемонстрирован в Лондоне в этот период.

Какой «Надвигающаяся буря» представляется современному читателю? ИсторикУильям Манчестер называет первый том «самым личным» во всей серии. Почему? «Из-за чрезмерной личной интерпретации политики оппонентов», — отвечает другой влиятельный военный историк, Джон Киган (1934–2012). Но дело не только в личных трактовках. «Очень хорошо постоянно говорить о мире, стремиться к миру и быть готовым к страданиям ради мира; но лучше отдавать себе в то же время ясный отчет о причинах войн», — писал Черчилль в 1920-х годах. Он признавался, что хотел показать в первом томе, «как народы, говорящие на английском языке, из-за своего неблагоразумия, легкомыслия и добродушия позволили вновь вооружиться силам зла» (выделено мной. — Д. М.).

Наиболее важным в приведенной ремарке представляются два выделенных слова, которые служат ответом на давно мучавшие многих участников тех событий вопросы: как такое стало возможно; как после кровопролитных четырех лет войны государственные мужи смогли вновь допустить мировую бойню, да в еще больших масштабах и с еще большими потерями? Для Черчилля поиск ответов на эти вопросы был продиктован не только желанием разобраться в прошлом. Гораздо сильнее его волновало недопущение недавних ужасов в будущем. «Я надеюсь, — признавался он, — что мои размышления позволят новому поколению исправить некоторые ошибки прошлых лет и тем самым дадут ему возможность управлять надвигающимися величественными событиями будущего в соответствии с нуждами и честью человечества».

Причины, на которые указывает британский политик: «легкомыслие и добродушие», подводят его к важному выводу о том, что Вторая мировая война, несмотря на все ее опустошающие последствия, была довольно легко предотвратима. Отсюда он предлагает новое название этого конфликта: «ненужная война». Подобная трактовка не была нова. Черчилль впервые использовал ее в частных беседах еще в октябре 1940 года. Затем он возвращался к ней не раз, в том числе и в публичных выступлениях. Но в момент написания «Надвигающейся бури» эта формула приобретает для автора новое значение. Как будет показано дальше, «главной стратегической концепцией» британского политика станет сохранение мира, и те события, которые произошли в 1930-е годы — в «эпоху ссор и неразберихи, когда была осмеяна и пущена на ветер победа» — кристаллизируются для него в 1946 и 1947 годах в важный семантический пласт. Они служат одновременно уроком и напоминанием о том, к насколько ужасным последствиям способно привести «вялое и недальновидное» руководство. И, вводя термин «ненужная война», Черчилль заостряет и развивает свои выводы, тем самым показывая истинное назначение своего труда: его мемуары описывали прошлое, но работа над ними происходила под влиянием настоящего, а главная цель состояла в том, чтобы служить руководством в будущем.