Книга Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

Десять дней – это долго. За это время можно скоропостижно умереть. Или случится пожар и сгорит и дом, и подвал, и стенной шкаф со спрятанным париком. Наверное, стоит надеть его в шабат. Рухама берет карманное зеркальце, медленно поворачивается на табуретке, чуть отклоняется назад, любуется. Надо съездить в город. Опробовать его.

В поезде полным-полно служащих из пригорода – они поздним утром едут на работу. Рухама буквально чувствует, как они поглядывают поверх газет, физически ощущает мужские взгляды, когда они дуют на свой кофе, зажав между ног дипломаты.

У Рухамы наготове двадцатка для Джамаля, она держит ее в кулаке. Пытается вести себя естественно, хотя пылающие щеки выдают ее волнение.

Но не успев и слова сказать, Рухама бросает купюру, хватает журналы и поворачивается к Джамалю спиной.

– Очень даже ничего себе, – говорит Джамаль. – Красиво смотрится.

– Что, простите? – говорит Рухама, задирая нос – впервые за многие годы кокетничает. И, зардевшись от смущения, поспешно отходит в сторону. Но чувствует, как он облокотился о прилавок.

– Красавица, – говорит он. – Повернитесь-ка еще раз, чтобы я мог получше разглядеть.

Шломи должен так сказать. Пусть все они теперь просят ее повернуться, пусть видят, что проворонили. Она раскрывает журнал. Ищет новую рекламу шампуня, почему-то ожидая увидеть на странице себя. Но там снова та женщина, резвится на игровой площадке в Центральном парке, висит вверх ногами на перекладине. В этот день в Центральном парке много мужчин с детьми. Рухама по-свойски подмигивает женщине. У них с Рухамой общий дар – великолепные волосы, обрекающие их на то, чтобы всегда быть в центре внимания.

Читая, Рухама стоит лицом к Шестой авеню, и непослушный локон, за ним другой и третий, взлетают вверх от ветерка. И мысленно она уже идет по Кинг-стрит. Все восхищенно смотрят на нее. Молодая женщина одергивает мужа, чтобы не таращился. Из переулка выходит пекарь и преподносит ей слоеный торт в шоколадной глазури. Машины на Кинг-стрит замедляют ход. Она ясно видит это вдали, уже не на Кинг-стрит, а на Шестой авеню. Движение действительно замедлилось. Посреди улицы маячит облако густой молодой листвы. Машины гудят; автобус виляет, пытаясь его объехать. Кусты на тележке. Брошенной. Она щурится, приглядывается. На Двадцать четвертой, возле «Биллис топлесс»[44], торчит, как лампочка, его большая бритая голова – и движется, раздвигая толпу.

Она старается успокоиться, дышать глубже. Он всего лишь хочет увидеть ее, увидеть поближе. Так она себе говорит. Он подходит, чтобы полюбоваться ее мастерством, только и всего. Ципи права: им всегда интересно узнать, что же стало с их волосами. Они продают их, чтобы накормить детей. Оплатить карточные долги. Потому что глаза б их не смотрели на цветочные магазины и в руках у них наличные. Джамаль не даст ее в обиду. Вот он ее окликает, тоже флиртует.

Посыльный все ближе, показывает ей кулак.

– Деньги! – кричит он, не ускоряя шага. До него еще полквартала, и его уверенная поступь ее пугает, поступь куда более решительная, чем если бы он бежал. – Мне нужно больше денег! – кричит он.

Рухама в уме представляла нечто вроде этого уже тысячи раз – недаром она выбрала этот угол. Достаточно далеко. Если она увидит знакомое лицо…

Она бросает журналы в мусорную корзину и, глянув на светофор, вливается в поток пешеходов. Люди оборачиваются, расступаются, пропуская ее. Ступив на противоположный тротуар, Рухама ускоряет шаг. Оглядывается. Он почти нагнал ее.

– Ты украла мои волосы! – кричит он. – Она украла мои волосы!

Рухама подносит руку к голове и стягивает парик. Запихивает его в сумку и прижимает ее к груди. Спутанные локоны змейками свисают по бокам. Рухама чувствует, что на нее смотрят, весь город смотрит на нее.

Отдашь любые деньги, снесешь любой позор, думает она, ради одного плавного поворота, при волосах и с зеркалом в руке, когда откинешься и увидишь себя – красавицей.

Гильгуль с Парк-авеню

Еврейский день начался тихим вечером, ничуть не потревожив миропорядка своим появлением. Именно тогда – в небе над Манхэттеном уже взошли три звездочки – Чарльз Мортон Люгер понял, что у него еврейская душа.

Это было так: дзынь! – словно ножом по стеклу.

Чарльз Люгер осознал, ясно, как никогда, что где-то в глубине его естества дышит «идише нешома»[45].

Вообще-то он не из тех, кто пристает к таксистам с разговорами, но тут не мог не поделиться. Речь ведь о нью-йоркской истории первого порядка, вроде родов на эскалаторе или операции на открытом сердце, которую выполняет, орудуя перочинным ножиком и авторучкой, уличный продавец хот-догов. По сути это второе рождение! Событие первостепенной важности, в этом он был уверен. Поэтому он подался вперед и постучал по плексигласовой перегородке.

Таксист глянул в зеркало.

– Еврей, – сообщил Чарльз. – Еврей у вас в салоне.

Водитель со стуком опустил плексиглас.

– Вот странность-то, похоже, я еврей. Вы везете еврея.

– Ничего страшного. – И указал на дисплей: – Счетчик для всех тикает одинаково, будь ты хоть какого вероисповедания.

Чарльз взвесил его слова. Неплохо для начала, по крайней мере ответ безобидный. Да, именно безобидный. А чего он, собственно, ждал?

Глянул в окно на Парк-авеню – еврей глядит на мир. Краски не стали ни ярче, ни темнее, хотя, надо признаться, он уже искал глазами какого-нибудь единоплеменника в кипе – в надежде, что тот обернется, подмигнет или как-то еще подтвердит то, что он сам уже знает.

Такси остановилось перед его домом, и Пити, привратник, уже поспешал навстречу. Чарльз вытянул из зажима для денег полсотни. Подался вперед с банкнотой в руке.

– Еврей, – повторил Чарльз, вкладывая деньги водителю в ладонь. – Еврей тут у вас в машине.

Чарльз повесил пальто и пристроил дипломат возле стойки с резными тросточками и зонтами, к которым Сью – а она рьяно выискивала их по всему городу – не разрешала ему и прикоснуться. Сью декорировала прихожую, гостиную и столовую ситцем – бесчисленное количество узоров с растительно-зооморфным орнаментом в огромном, сверкающе-музейном пространстве. Чарльз поспешил на кухню – Сью как раз доставала ужин из холодильника.

Она читала записку, оставленную домработницей, и в соответствии с указаниями зажигала горелки и выставляла таймеры. Чарльз подошел к ней сзади. Вдохнул аромат духов с легкой примесью сигаретного дыма. Она обернулась, и они поцеловались, скорее страстно, чем дружески, что случалось не часто, хотя и не сказать чтобы редко. Ее глаза в контактных линзах сияли голубизной.