Книга Исход - Светлана Замлелова

Садовский с Ольгой возвращались домой со службы в Страстном монастыре, где давно хотелось побывать Ольге, и стали свидетелями этой трагикомической сцены. Наблюдая за ловлей обезьяны, Садовский сказал тогда:

– Такое время, что даже обезьян арестовывают.

– Почему «даже»? – откликнулся стоящий рядом господин в котелке и дорогом пальто. – Только обезьян и арестовывают.

Садовский не стал ничего возражать господину в котелке, подумав, что такие господа чаще всего оказываются тайными агентами, и увёл Ольгу домой через Трёхпрудный переулок.

В кривом московском переулке было на удивление пусто и тихо. Только Ольгины каблучки звонко цокали, да воробьи трещали, радуясь солнцу. Они шли по солнечной стороне, и Ольга чему-то улыбалась тихой, нежной улыбкой. И вот теперь, возвращаясь из кофейни Филиппова, Садовский нарочно с Большой Бронной свернул направо, в Сытинский, чтобы попасть затем в Трёхпрудный. И здесь, вновь оказавшись в этом кривом переулке, наполненном звуками и бликами, он отчего-то почувствовал себя счастливым.

* * *

Теперь Ольга получала письма не только от Аполлинария Матвеевича. Серёженька отправился в Петербург ещё до экзаменов: нужно было прилично разместиться, подготовиться, привести чувства в порядок. К тому же, как уверял Сикорский, стоило попробовать похлопотать о рекомендательных письмах, потому что такие письма, если их раздобыть, могут облегчить прохождение в Институт. У Сикорского были в Петербурге свои знакомые, обещавшие поспособствовать с письмами и даже попросить помощи у какого-то высокопоставленного лица. Сикорский же, со своей стороны, обещал Сергею не оставить его и, по возможности, конечно, распространить и на него заступничество того самого лица.

Когда же Ольга, ещё накануне отъезда Сергея в Петербург, узнала, что нужны какие-то письма, она, втайне от всех, решила обратиться к Аполлинарию Матвеевичу. У старика она хотела выяснить: что это за письма такие и не может ли сам Искрицкий написать такие письма. Перед самым отъездом Сергея Ольга получила ответ: «…Не скрою, твоё письмо и просьба, изложенная в нём, меня спервоначалу разозлили. Первым моим движением было разорвать твоё послание и бросить клочья в камин. Как это тебе пришло в голову просить меня за мерзавца?! Но успокоившись, я подумал, что было бы неверным, с моей стороны, препятствовать как бы то ни было твоему “счастью”. Ты отлично знаешь: в “счастье” твоё с мерзавцем я ни минуты не верю. Но я хочу чистоты этого опыта. Когда он наконец тебя бросит, ты должна будешь сказать себе, что виной всему ты сама и твоя глупость. Я не дам тебе шанса обвинять меня в своих неудачах. Не найди я тебе рекомендательных писем для мерзавца, ты, чего доброго, скажешь в дальнейшем, что именно по этой причине распалось твоё счастье. Ты станешь винить в этом меня и – что самое важное – не вынесешь урока. Поэтому я шлю тебе целых три рекомендательных письма от людей весьма почтенных. Так что ты не сможешь сказать, что я воспрепятствовал успеху мерзавца и тем помешал вашему блаженству. Я хотел было снестись с матерью мерзавца, но так как мне противно всякое упоминание о нём, а не только материнские сопли, то пересылаю бумаги сразу тебе…»

Ольга читала и улыбалась. Милый, добрый, смешной Аполлинарий Матвеевич! Дочитав до конца, она расцеловала листок и даже провальсировала с ним по комнате. Внутри конверта, кроме письма Аполлинария Матвеевича, оказался ещё конверт, а в нём – три письма для Сергея. Одно письмо было подписано Харьковским вице-губернатором Стерлиговым, другое – князем Оболенским, а третье – инженером Петровским. Все говорили о Серёженьке в самых лестных выражениях, но главное, из трёх писем следовало, что без Серёженьки развитие путей сообщения Харьковской губернии становится делом практически неосуществимым. И если Серёженька в ближайшее время как-нибудь не выучится, то и поезда на Харьков ходить, скорее всего, перестанут.

Словом, Садовский отбыл в столицу во всеоружии, заручившись поддержкой родного города и рассчитывая на содействия неведомого, но всё же влиятельного лица в Петербурге. И вот тут-то к получаемым Ольгой харьковским письмам присовокупились питерские. «…Оленька, кошечка моя пушистая, – писал Садовский, – если бы ты знала, как я скучаю и волнуюсь за тебя! Волнения вообще так много, что нахожусь в постоянном напряжении. Как-то я сдам экзамен? Примет ли нас тот высокий чин, о котором я говорил тебе в Москве? Помогут ли мне рекомендации? И что там поделывает моя кошечка? Вот такие вопросы мучают меня всё время.

Птичка моя нежная, если бы ты знала, какую нечаянную радость ты подарила мне! Добытые тобою рекомендательные письма – настоящий клад. Ведь может статься, что здесь, в Петербурге, мне не удастся добиться ничьей поддержки. А тут, можно сказать, у меня в кармане – такие люди, такие имена! Сам вице-губернатор за меня ходатайствует! Немного, думаю, таких будет студентов. И всё благодаря тебе, кошечке моей ласковой.

Как подумаю, какими мы были дураками в Москве – смеяться хочется! Как ты могла подумать, кошечка моя, чтобы я тебя бросил?! Кто внушает тебе такие нелепые мысли? Гони прочь этого клеветника! Ты – моя, и только моя…»

Сергей отлично знал, что Ольга переписывается с харьковским чудаком Искрицким, но он и не догадывался, что старикашка и есть тот самый «клеветник».

А «клеветник» тем временем писал: «…Если даже с моими рекомендательными письмами твой мерзавец не сумеет поступить на курс и срежется, это будет значить, что он ещё и набитый дурак. Времена грядут тревожные, кругом толкуют о революции, и это верно – революция будет. А ещё прибавлю и другое словцо: война. Поверь мне, впереди большая война и большие потрясения. И если мерзавец не пристроится сейчас, то сделать это в дальнейшем ему, возможно, и не удастся. А может статься и так, что даже пристроившись, курса он не окончит. И вот тогда, смею надеяться, он наконец-то исчезнет…»

Письма, добытые Аполлинарием Матвеевичем, пришлись как нельзя кстати. Тем более что высокий чин так и не принял Сикорского. Но не из вредности или высокомерия, а лишь потому, что уехал в Эмс, где и намеревался пробыть до конца лета. Сикорскому пришлось довольствоваться письмом своего дальнего родственника, весьма, правда, известного и уважаемого человека. Садовский же остался при бумагах, добытых для него Ольгой и бережённых теперь как пропуск в обетованную землю.

Пока устраивались, пока хлопотали о рекомендательных письмах и добивались аудиенции высокопоставленного лица, подошёл август и время экзаменов. И в Москву полетели телеграммы: «Математика – 5. Сергей», «Физика – 5. Сергей», «Французский – 5. Сергей». Наконец последняя телеграмма гласила: «Зачислен в комплект. Ищу квартиру. Жду в сентябре. Целую Сергей».

Каждую телеграмму Ольга читала с восторгом. Помимо радости за Серёженьку, она действительно восхищалась им: все экзамены выдержаны на «отлично». Ну кому ещё под силу получить «пятёрку» по физике?!. Только выдающийся человек способен на такое. И этот человек – её Серёженька…

Узнав о зачислении, Ольга засуетилась и стала собираться в дорогу. Оставшись в Москве без Сергея, она совсем было затосковала. Его знакомые перестали являться, своими Ольга так и не обзавелась. Приходил иногда Туманов, но Ольга была так холодна с ним, что и он вскоре исчез. К ещё не утихшей тоске по родному дому добавилась тоска по Серёженьке, который был теперь далеко, неизвестно где. Ольга не принадлежала к числу людей, вечно сомневающихся, всем недовольных и обо всём сожалеющих. Скорее, наоборот – она не жалела ни о том, что приняла христианство, ни о том, что поехала за Сергеем. Происходящее казалось ей неизбежным. Если что-то происходило с ней или рядом, значит, так должно было быть. Она перешла в христианство не потому, что оказалась под впечатлением поэмы графа Толстого, а потому что так было нужно, так было где-то решено, на то была всемогущая и всеведущая воля. И для того, чтобы она верно поняла и воплотила эту волю, ей и попалась книга. И совсем не случайно встретились ей все эти люди в Харькове, особенно Аполлинарий Матвеевич и Серёженька, которого она никогда бы не полюбила и за которым никогда не поехала бы, не будь на то всеведущей воли. Конечно, происходящее с Ольгой не всегда оказывалось приятно, но значит, так и должно было быть, значит, в этом есть какой-то свой неведомый смысл.