Книга Все расследования отца Брауна - Гилберт Кийт Честертон

– Тут я с вами согласен, – как-то по-детски шепеляво произнес профессор химии. – Коммунизм хочет быть уж совсем новым, но он отнюдь не нов. Он просто отбрасывает нас к суевериям монахов и первобытных племен. Мыслящее правительство, несущее нравственную ответственность за будущее, всегда ищет путь надежды и прогресса, а не спрямляет его, не сворачивает обратно, в грязь. Социализм – это сентиментальность. Он опасней чумы, поскольку во время чумы самые сильные выживут.

Магистр не без грусти усмехнулся.

– Вы и сами знаете, что мы с вами по-разному относимся к разногласиям. Здесь кто-то недавно рассказывал, как гулял с другом вдоль реки: «Мы соглашались во многом, кроме мнений». Чем не девиз университета? Иметь сотню мнений и ничего о себе не возомнить. Если кто-то у нас не преуспел, причина – в том, какой он, а не в том, что он думает. Возможно, я – пережиток восемнадцатого столетия, но мне по душе старая сентиментальная ересь: «За веру пусть зилот безумный бьется; кто праведно живет – не ошибется». Что вы на это скажете, отец Браун?

Он лукаво покосился на Брауна и немного испугался, ибо привык видеть священника добрым, веселым и приветливым. Его круглое лицо почти всегда светилось юмором; но сейчас оно было хмурым как никогда, – на мгновение простодушный Браун стал напряженней зловещего Байлза. Тучи сразу рассеялись. Но заговорил отец Браун сдержанно и твердо.

– Ну, я в это не верю, – коротко начал он. – Разве может быть праведной жизнь, если представление о жизни ложно? Вся эта нынешняя путаница оттого и возникла, что люди не знают, какими различными бывают представления о жизни. Баптисты и методисты[21] знали, что не слишком расходятся в нравственности; но ведь и в религии, и в философии они не слишком далеки друг от друга. А вот между баптистами и анабаптистами[22] разница огромная; или между теософами и индийской сектой душителей. Если ересь достаточно еретична, она всегда влияет на мораль. Человек может честно верить, что воровать – похвально. Но разумно ли говорить, что он честно верит в бесчестность?

– Черт, как здорово! – сказал Байлз и скорчил злобную гримасу, которую, по мнению многих, считал дружеской улыбкой. – Поэтому я против того, чтобы у нас была кафедра теоретического воровства.

– Вот, все вы нападаете на коммунизм, – вздохнув, произнес Магистр. – Неужели вы думаете, что он так распространен? Стоит ли на него нападать? Неужели хоть одна из наших ересей столь влиятельна, что представляет опасность?

– Я полагаю, они так влиятельны, – серьезно сказал отец Браун, – что в некоторых кругах их принимают как должное. Их воспринимают бессознательно. Не поверяя сознанием, совестью.

– Это прикончит нашу страну, – вставил Байлз.

– Страну прикончит что-нибудь похуже, – сказал отец Браун.

Вдруг по панели противоположной стены скользнула тень, и в ту же секунду показался тот, кто ее отбрасывал, длинный сутулый человек, чем-то похожий на хищную птицу. Сходство это усилилось, ибо он появился внезапно, прошмыгнул быстро, словно птица, которая, испугавшись, вспорхнула с ветки. То был длинноногий сутулый мужчина со свисающими усами, хорошо знакомый собравшимся; но из-за тусклых сумерек и слабого света или из-за самих его движений все связали эту быструю тень с невольным пророчеством священника, словно тот был авгуром, как в Древнем Риме, а полет птицы – знамением. Должно быть, мистер Байлз мог прочесть лекцию о таких предсказаниях, и особенно – об этой птице, предвестнице несчастий и бед.

Человек пронесся вдоль стены вслед за собственной тенью, опустился в незанятое кресло по правую руку от Магистра и оглядел казначея и всех присутствующих пустым взглядом. Его ниспадающие волосы и висячие усы были почти русыми, но глубоко посаженные глаза казались черными. Все знали или могли предположить, кто пришел; но сразу по его приходе случилось то, что прекрасно прояснило ситуацию. Профессор римской истории внезапно вскочил и вылетел из комнаты, выражая без лишних тонкостей, что не может сидеть за одним столом с профессором теоретического воровства, то есть – коммунистом, мистером Крейкеном.

Магистр исправил неловкость взволнованно и любезно.

– Дорогой Крейкен, – улыбнулся он. – Я защищал вас или некоторые ваши взгляды. Хотя, конечно, вы бы меня не защищали. Как-никак, я не могу забыть, что у социалистов, друзей моей юности, был прекрасный идеал братства и дружбы. Уильям Моррис выразил это так: «В доброй дружбе – рай небесный, в несогласье – ад кромешный».

– «Профессора как демократы». Недурной заголовок, – скорее неприязненно сказал Крейкен. – Не назовет ли наш узколобый Хейк кафедру коммерции именем Морриса?

– Видите ли, – ответил глава колледжа, безнадежно пытаясь быть приветливым, – думаю, в каком-то смысле на всех наших кафедрах царит добрососедство.

– О, да! Университетский вариант афоризма, – проговорил Крейкен. – «В штатном месте – рай небесный, в увольненье – ад кромешный».

– Оставьте ваши колкости, – прервал его казначей. – Глотните портвейна. Тенби, передайте бутылку мистеру Крейкену.

– Хорошо, выпью, – чуть вежливей ответил коммунистический профессор. – Вообще-то я шел покурить в саду. Потом выглянул в окно и увидел, что там цветут ваши драгоценные гости, свежие бутоны. Вообще-то не мешало бы поделиться с ними умом…

Приветливо, как велела традиция, Магистр поднялся и с превеликой радостью поспешил оставить казначея на растерзание Дикаря. Поднялись и другие; группы стали распадаться. Казначей и мистер Крейкен остались вдвоем в конце стола; один лишь Браун все сидел, хмуро глядя в пустоту.

– Сказать вам по правде, – начал казначей, – я сам чертовски от них устал. Чуть не весь день копался в цифрах, в фактах, ну во всех этих новых делах. Послушайте, Крейкен, – он наклонился над столом и заговорил с мягкой настойчивостью, – не стоит так разоряться из-за этой кафедры. У вас – одно, у них – другое. Вы – единственный преподаватель политэкономии в Мандевиле. Я не разделяю ваших взглядов, но вы, как-никак, добились европейской известности. А у них будут читать специальный курс, прикладную экономику. Я вам жаловался, сегодня я ужасно много занимался прикладной экономикой, говорил о делах с деловыми людьми. Хотели бы вы этим заниматься? Выдержали бы? Есть чему завидовать! Неужели не ясно, что предмет у них особый, и кафедра будет особая?

– Боже правый! – с атеистическим пылом воскликнул Крейкен. – Неужто вы думаете, что я против прикладной экономики? Когда ее прикладываем мы, вы кричите о красной угрозе и анархии; а когда прикладываете вы, я возьму на себя смелость назвать это эксплуатацией. Если бы вы ее толком прикладывали, может, меньше бы народ голодал. Мы – люди практичные. Поэтому вы нас боитесь. Поэтому вы и наняли двух сытых капиталистов. И все из-за того, что у меня развязался язык.

– Не язык у вас развязался, – улыбнулся казначей, – а вы сами точно с цепи сорвались.

– А вы меня хотите посадить на золотую цепь? – спросил Крейкен.

– Наверное, мы с вами никогда не столкуемся, – ответил казначей. – А ведь эти гости уже вышли из часовни в сад. Если хотите покурить, идите к ним.