Книга Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

– И то ли сын его, то ли внук уже в семинарии получил новую фамилию – Силин, это не от силы физической, они и здоровья были все слабого, не то что твой прадед по матери Лев Максимович, тот и в девяносто здоров, как бык, и ростом великан… – Она помолчала, осуждающе причмокнув.

Вся родня невестки не вызывала у крохотной Марианны Егоровны никакой симпатии.

– А от чего «Силины» – раз не от «силы»?

– От воинства Христова. – Бабушка вздохнула. – И почти все они подвизались на миссионерской стезе. Такой вот духовный род! И как один, от природы голосисты, видно, в того первого певчего… Но уж который век по церквам да соборам… куда ж священник без пения?..

– Ну, ещё расскажи что-нибудь, бабонька, – просила Юлия, обнимая за мягкие плечи и снова усаживая старушку в кресло, – ну пожалуйста, а?

– И протопопами они были, и псаломщиками, а то и простыми парамонарями у отцов своих священников подвизались, женились обычно на поповнах, детей много – где им всем священнические места сыщешь? Денег вот только не нажили, все бессребреники, кроме Павла Петровича, у того и приход богатый, и несут ему казаки не жалея, к тому же он ведь духовник одного из миллионщиков Кузнецовых… От этого безденежья вечного рано служить начинали, порой только училище пройдут, и в церковь, и отец твой такой же, совестливые больно и купеческой жилки нет. – Бабушка Марианна Егоровна покачала головой. – А был, однако, в роду и один епископ, то есть архиерей, академию он окончил в Петербурге, сестру его замуж за священника Баркова отдали, мать-то её в Институте благородных девиц училась, по бедности, видно, за диакона вышла, так ведь и я, ведь все мои деды да прадеды по отцу канцелярские чиновники, а архиерей-то был как его…

– Выходит, бабонька, ты священников не любишь? А чего тогда всё по святым местам ездишь?

– Сейчас, сейчас вспомню, – бабушка Марианна Егоровна точно не услышала, – э, нет, забыла, это брат твоей, Юлия, прабабушки. Его рисованный, кем не знаю, правда, портрет даже где-то у нас хранился, может, каким причетником или монахом, да вот затерялся, куда делся, ума не приложу. А на том портрете, сам-то он, говорили, был ростом высок и наружностью хорош, а на портрете отчего-то нос у него больно широ-о-ок…

У Юлии, тут же вспомнившей о хозяине своего лица, потемнело на душе – точно тень степного ястреба закрывала её…

Другую бабушку Юлии, Александру Львовну, высокую, сухопарую женщину, Марианна Егоровна сильно не жаловала, вполне серьёзно считая, что мать её невестки сущая ведьма. Да нет же, бабонька, ерунда всё это, возражала Юлия.

– Э-э, дорогая моя, тебе-то откуда знать?! – сердилась Марианна Егоровна. – И недаром мебель-то в их доме сама двигается! И всё старуха заранее проведает: мы только-только решили к ним поехать, а она уже на стол велит накрывать! И соседи её боятся, говорят – мысли она умеет провидеть, лет ей уже под семьдесят, а глядит сестрой своей дочери, а пошло это у неё от предка-шамана какого-нибудь, ей-богу, ведь в Сибири все народности и все сословия перемешались, здесь бывший граф, а неграмотный, а тут вон сын разбойника с большой дороги, а Сорбонну окончивший!

Бабушка Александра, наоборот, гордится своим старинным русским родом, они же не сибирские вовсе, это отец её, Лев Максимович, сюда приехал, опять возражала Юлия, вот у дедушки, маминого отца, и в самом деле в чертах лица есть что-то азиатское.

– И не приехал он вовсе, а выслали его сюда за то, что в полку набедокурил, в карты играл, всё телеграммы брату своему старшему отправлял: «Проигрался, вышли денег, а то застрелюсь!», тот жалел его и деньги слал да слал, а потом всё ж таки не выдержал, отбил ему: «Стреляйся, ракалия!» Сейчас племянник, сын умершего его брата, дворянином пишется в Якутске и знаться со своим дядькой не желает, ведь то ли совпало, то ли осерчал Лев Максимович, но и правда вскоре с прапорщиком каким-то и со штабс-капитаном что-то такое они учинили, за что его в Сибирь и отправили, а полковника, который хотел всё дело это тёмное замять, ещё и оскорбил смертельно по глупому буйству своего нрава. А племянник его как в Сибирь попал, этого я сказать не могу, небось дурень-дядюшка и наплёл ему в письмах, что здесь золота да алмазов пруд пруди, вот сам тот сюда и попросился… В общем, всю молодость Лев Максимыч кутил, промотал, что его честные родители нажили, Бог его и наказал – всего он в конце концов лишился, пробовал, правда, после уже торговать китайским чаем, в гильдию купеческую записался, даже пароход арендовал, и, надо сказать, сильно вдруг разбогател, дома два каменных выстроил, кольца чистого золота полог над его кроватью держали, с прииском ему, дураку, повезло, но натуру ведь не исправишь, снова всё спустил, дома продал, кольца те так в одном и остались – не смогли вытащить, больно крепко их в потолок загнали. Разорившись, стал нищий тюменский мещанин и свидетельство взял на поиски да на разработку золота и платины, но что-то здесь не повезло ему, он в обер-штейгеры попал, там и с твоим дедом познакомился, который был тогда молодой помощник управляющего, и дочь свою Лев Максимович за него выдал, дед-то твой, хоть я не люблю его, Господь меня, надеюсь, простит, но не признать не могу, не в пример своему тестю, настоящий самородок, сирота казанская. Ссыльные его русской грамоте научили, а уж местные наречия ему понимать сам бог велел, ведь бабка его была, точно тебе говорю, минусинская татарка, как-то проговорился он, а может, наоборот, похвастаться захотел, мол, потомок он какого-то Хоран пига, великого хана тумена Хоорай, из которого потом все сагайцы пошли. То-то уж великие… Вот профессор Катанов – тот великий хакас, да, а про этого Хорана кто что знает, может, и вообще выдумал он красивую сказку, чтобы бедную свою родню возвысить?! – Бабушка Марианна опять осуждающе махнула рукой.

– Предки его, мол, всё были высокие да светловолосые, такой вот древний народ здесь в Минусинской котловине жил, потом уж смешался он с пришлыми, и почернели все волосами, тогда мне так сказал, а теперь давно молчит обо всём этом. Отец-то его из потомственных русских служилых людей, и дети боярские среди них были. Таштып ставили, Бирюсинский станец, Шардатский форпост, и простые конные казаки да пешие, как мужики крестьянствующие… Только многие из простых-то казаков давно переросли: в управляющие да в священники выбились, а то и в казанские дворяне попали. – Бабушка опять осуждающе качала головой. – Но в общем всё равно для меня они – казатчина-азиатчина! Не то что Силины. Кроме учителя киевскаго все как один наши! И в Москве первопрестольной жили! И мои деды-прадеды Чернышёвы – чиновники, и орловские Чубаровы, тоже священники из однодворцев, и Барковы, и Покровские, и Ольфинские – эти тоже давно русские, хоть изначально вроде из шляхты, с которыми Силины породнились, это по жёнам своим, и другие, кого не вспомнишь, а эти твои… ну, одно слово – казатчина-азиатчина!

– Это уже два слова, бабонька! – Юлия, досадуя на раскрывавшиеся семейные тайны, морщилась, точно от лимона. – И казаков ты не любишь, и Азию!

– А для меня это – одно!

Даже талант свата к делопроизводству не прибавлял ему достоинств в глазах гонористой Марианны Егоровны, и материнский отец, платя ей той же неприязненной монетой, за её спиной звал её исключительно старухой Миримьянихой.