Книга Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая

Наконец Наталья подала голос.

— А как же этот… с клетчатым животом… из «Москонцерта», — пролепетала она голосом, в котором удивление еще боролось с любопытством, как здоровые клетки из последних тощих сил борются в организме с больными.

— Вот именно, из «Москонцерта», — невозмутимо сказала Женя. — Артист.

— Но зачем?!

— Странно, что вы не понимаете. — Женя обвела нас долгим, задумчивым, немного отрешенным взглядом, столь несвойственным ей, что я удивился этому взгляду едва ли не больше, чем информации о папе. — Вы ведь Его друзья. Как же вы не подумали — должен же хоть кто-то плакать на похоронах.

XIII

Должен же кто-то плакать на похоронах…

Должен же кто-то плакать на похоронах…

Эти слова звучали у меня в ушах, вытесняя все остальные звуки. Я видел, что Женя с Гришей беззвучно, как в немом кино, поднялись, выкатили из комнаты коляску со спящим ребенком, немножко посуетились у выхода, зацепившись колесами о порог, и наконец ушли, так же беззвучно «хлопнув» дверью. Видел, как Наталья ставила чайник, открывала холодильник, вытаскивала колбасу и сыр, резала, выкладывала на тарелку, разливала чай, и все это, не переставая открывать и закрывать ярко накрашенный, блестящий рот. Я смотрел, как двигаются ее губы — шевелятся, извиваются двумя волнистыми розовыми влажными змеями, вытягиваются в трубочку, сморщиваются, растягиваются в стороны, округляются, распахиваются и снова смыкаются, — но не слышал произнесенных ими слов. Наталья обернулась ко мне и замерла на мгновение, глядя выжидательно, и я понял, что она задала мне вопрос, на который надо отвечать.

— Да, — сказал я, не различая собственного голоса. — Конечно. Должен же кто-то плакать на похоронах.

Наталья изумилась, расширила глаза, повернулась к Денису и покрутила пальцем у виска. Денис встал.

— Пошли, — прочитал я по его губам.

Они двинулись в переднюю. Когда дверь за ними закрылась, кто-то у меня в голове отодвинул несуществующую заслонку и звуки, как языки пламени, хлынули мне в уши, оглушив на мгновение.

Я сидел в своей замечательно красивой кухне за собственным столом, сервированным к чаю, и не мог понять, отчего мне так хреново. Гадко мне было — и все тут. Я встал, вынул из холодильника бутылку водки и сделал прямо из горла порядочный глоток. Подытожим. Женя оказалась не Женей. Вернее, не той Женей, портрет которой мы поспешили нарисовать после первой же встречи с ней. Стрелка ее внутреннего компаса, казалось, навеки прикованная к отметкам «Мне», «Мое» и «Наплевать», на самом деле была чуткой и подвижной. По-своему чуткой, по-своему подвижной. Амплитуда ее колебаний была столь мала, что почти не фиксировалась невооруженным глазом. Да и реагировала она на явления, с обычной, бытовой точки зрения не поддающиеся фиксации. Странным, вывернутым способом Женя выражала эту свою чуткость, скорей всего сама ее не осознавая и не понимая, — ну и что? Какая разница — как выражать? Как могла, так и выражала. И если бы самозваный папа не оказался столь нелеп, то Женину чуткость можно было бы назвать даже умной. Да, «эта дубина» Женя вдруг неожиданно и так некстати показала себя чутче и умнее нас. Некстати, потому что никто из нас не догадался, что на похоронах надо плакать. В голову не пришло. Мы-то сами плакать не собирались и находили это вполне естественным. Даже не пытались сделать вид, что горюем. Не желали, видите ли, притворяться и слегка бравировали этим обстоятельством. Впрочем, если бы нам сказали, что бравируем, что гордимся этой своей каменной равнодушной искренностью, мы бы возмутились, ополчились на обидчика, закричали, мол, как ты смеешь говорить нам такие гадости, бросать подобные упреки нам, Его друзьям, да что тебе известно про наше душевное состояние, да тот, кто не рыдает, переживает в сто раз сильнее! И прочую пафосную выспреннюю ерунду. Честное слово, лучше бы мы притворились. Проронили пару фальшивых слезинок. Ведь фальшивое горе, наверное, самая невинная и простительная ложь. Просто потому, что люди должны горевать по другим людям. Иначе совсем тускло было бы жить на свете.

Удивительно, но Женя оказалась умнее еще и в том, что мгновенно раскусила нас — наше отстраненное недоумение по поводу Его смерти, не скрашенное даже чувством приличествующего случаю сожаления. Да, раскусила. Не такие уж мы крепкие орешки. Все с нами было ясно с первого взгляда. А мы ее раскусить не сумели. И, упиваясь собственным самодовольством, изображали эдаких патрициев перед плебейкой.

Я набрал номер Алены. Мне хотелось услышать ее голос. Я не собирался вешать на нее свои пасмурные мысли, рефлексировать за ее счет, отщипывая по кусочку от ее участия. Я просто думал рассмешить ее, а заодно посмеяться самому — рассказать о том, что папа оказался не папа. Преподнести всю эту историю как забавный казус, опустив самую важную составляющую головоломки — последнюю Женину фразу. Я начал, нервно посмеиваясь, нарочито бодрым голосом с уже традиционного: «Представляешь, она опять нас надула», а закончил таким же традиционным: «С этой девицей надо держать ухо востро!» Но Алена сразу почувствовала занозу. Она всегда очень хорошо чувствовала занозы, шероховатости, неровности и неловкости.

— Давай рассказывай, — сказала она, и я тут же выложил все. И про установление отцовства, о котором она ничего не знала, и о моих подозрениях относительно этого отцовства, и о Наталье с Денисом об их прожорливом участии в этой клюкве, и о Жениных претензиях на квартиру, и, наконец, о папе. О папе не как о рыжем клоуне в клетчатом жилете, попавшем на чужие похороны и принявшем их за свадьбу. О папе как о… как о… ну, короче, как о папе. И о Жене с ее детской нелепой чуткостью. И о нас. Я выложил Алене все, что думал по этому поводу, вывалил на нее кучей все, что меня — не скажу мучило, скорее, царапало, теребило изнутри, — все свои неприятные ощущения преподнес ей, как виноград на блюде: разбери по ягодке, отдели косточки от плоти, обдери шкурку, съешь, даже если очень вяжет, только, пожалуйста, не морщись. Зачем я это сделал? Ведь у меня не было в заводе с кем-либо откровенничать. В нормальном состоянии мне бы в голову не пришло рассказывать ей, к примеру, про свои личные дела, делиться интимными подробностями и переживаниями. Но здесь — другое дело, дело, которое касалось всех нас. И с кем в таком случае делиться, как не с Аленой? Других кандидатур не вижу. К тому же мне просто хотелось ей рассказать. Хотелось — и все. Без всяких причин.

Алена слушала молча и после того, как я закончил, молчала еще какое-то время. Я даже испугался, что прервалась связь и мне придется перезванивать и рассказывать все сначала. Но тут Алена задумчиво произнесла:

— Ты знаешь… Ты не прав… — Я издал какие-то невнятные звуки, пытаясь возразить. — Нет-нет, ты послушай, — быстро перебила Алена. — Конечно, кто-то должен плакать на похоронах, но ведь и мы не чурки какие-нибудь бесчувственные.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что если мы не горевали, значит, не по кому было горевать. И не по чему. А Женя… Она смешная. Нелепая.

Не думаю, что определение «смешная» подходит нашей Жене, но это так, к слову. Алена между тем продолжала: