Книга Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

Полагаю, что, слушая эти рассуждения, ВЛАДИМИР МАКСИМОВ мысленно отбрасывал меня в разряд «гнилых плюралистов», а может быть, даже и «носорогов» и жалел, что пригласил в Милан. Во всяком случае среди материалов конференции, опубликованных «Континентом», моего доклада не оказалось. Он был опубликован позже в израильском журнале «Двадцать два».

Закончилась поездка на печальной ноте. Мой самолёт приземлился в Детройте, я сидел у окна и ждал, когда толпа в проходе рассосётся. Вдруг среди стоявших пассажиров увидел Карла Проффера и Эллендею. Карл стоял чуть сзади жены, положив голову ей на плечо. Поза его выражала бесконечную усталость. Я знал уже, что у него диагностировали безнадёжный рак прямой кишки и что они ездят в какую-то клинику, применявшую новые экспериментальные методы лечения. Они не помогли, и через год Карла не стало. Марина написала Эллендее письмо:

«9.25.84. Дорогая Эллендея! Прими наше глубочайшее сочувствие. Все эти последние годы мы восхищались мужеством и достоинством, с которым вы оба переносили страдания Карла. Дай Бог тебе и детям сил пережить это ужасное горе. С неизменной симпатией, Марина, Игорь, Лена, Наташа Ефимовы».

NB: Смерть каждого человека уникальна и тем спасает судьбу каждого из нас от тривиальности. Но всё же: нельзя ли что-нибудь сделать по поводу этой смерти неминучей? Разве что одно: горячее любить каждую минучую минутку.

Хозяйка Мережковских

Издательское дело имеет большое сходство с азартной игрой. Недаром все русские литераторы, занимавшиеся им, были заядлыми игроками: Пушкин, Некрасов, Достоевский, Маяковский, туда же и Ефимов. Вклад денег в какую-то книгу — та же ставка, и ты никогда не знаешь, что выкинет тебе судьба. Но иногда игроку мерещится, что в руки приплыли такие карты, с которыми проиграть невозможно. Именно так мне примстилось, когда к нам обратилась профессор Иллинойского университета в Урбане-Шампейн, Темира Пахмусс, с предложением издать имеющиеся у неё — до сих пор неопубликованные! — труды Дмитрия Мережковского.

Темира Пахмусс гостила у приятельницы в Энн-Арборе, и я, бросив все текущие дела, примчался по указанному адресу. Меня встретила холодноватая дама, всё ещё миловидная в свои пятьдесят пять лет, говорившая с лёгким эстонским акцентом. Она объяснила мне, что творчество Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского является главной темой её научной деятельности, что она уже опубликовала много статей о них и биографию Гиппиус. В 1960-е годы, в Париже, ей посчастливилось познакомиться с Владимиром Злобиным, многие годы служившим литературным секретарём знаменитой супружеской пары. У него хранился огромный архив покойных литераторов. Злобин умер в 1967 году, и архив теперь является собственностью Темиры Пахмусс.

В первую очередь она хотела бы опубликовать неизданный роман Мережковского «Маленькая Тереза». В нём воссоздана жизнь и судьба Терезы Лизьеской, французской святой конца XIX века, чья пламенная вера волновала обоих супругов и казалась им очень близкой по духу их собственным религиозным переживаниям. Я не был поклонником прозы Мережковского, трилогию «Христос и Антихрист» одолеть не смог. Но его статьи читал с увлечением, хранил выписки из эссе «Толстой и Достоевский», даже помнил и любил цитировать оттуда: «Есть логика страстей, но есть и страсти логики... Прикосновение сердца к самому отвлечённому, метафизическому производит иногда действие раскаляющей страсти». Поэтому я выразил радостную готовность издать «Маленькую Терезу» и заверил профессора Пахмусс, что книге будет дана зелёная улица.

Работа закипела. Правда, сразу посыпались сюрпризы, но я не позволял им охладить мой энтузиазм. Во-первых, оказалось, что это никакой не роман, а добротное небольшое жизнеописание святой. Однако Темира Пахмусс настаивала на том, чтобы слово «роман» стояло и на титульном листе, и в каталоге, уверяла меня, что оно стоит в имеющейся у неё рукописи. Мне было стыдно обманывать читателя, но пришлось смириться.

Во-вторых, пятидесятистраничному тексту Мережковского было предпослано предисловие самой Пахмусс длиной в семьдесят страниц. В-третьих, книга должна была завершаться письмами Мережковских Злобину, посылавшимися из Италии в Париж в 1936—1937 годах (супруги сбежали из Франции в те годы, боясь, что к власти вот-вот придут коммунисты) и не имевшими никакого отношения к Терезе Лизьеской.

Я понимал, что главная цель Пахмусс была та же, что и у других академических фигур: укрепить и расширить свои права на избранную вотчину выпуском новой книги. Пятьдесят страниц выглядели бы жалковато. То ли дело двести! Но она заверяла меня, что за «Маленькой Терезой» последуют и другие рукописи из хранящегося у неё архива, и я смирялся, готовил мысленно извинения перед читателями, магазинами, библиотеками за невольный обман.

Действительно, после благополучного выхода «Маленькой Терезы» (Довлатов оповестил об этом российских слушателей радио «Свобода» небольшой рецензией) нам были присланы новые рукописи: жизнеописание Лютера, а вслед за ним и две другие — «Кальвин» и «Паскаль». Эти книги писались Мережковским в самом конце жизни и после его смерти в 1941 году были изданы по-французски в оккупированном немцами Париже.

Работа предстояла огромная. Рукопись представляла собой легко читаемую машинопись, и мелкую корректорскую правку я вносил прямо в процессе набора. Но вдруг стали появляться тревожные симптомы. Цитата из Евангелия от Матфея была помечена сноской «Мф. 58,18». Но я помнил, что в этом Евангелии всего двадцать восемь глав. Что делать? Читаю фразу: «Триста лет назад аббат Иоахим, в канун своей смерти и рождения нового, тринадцатого, века, проповедовал...» Простите, от XIII до XX века прошло семьсот лет, а не триста. Нужно лезть в энциклопедию, уточнять, когда жил аббат Иоахим. «Английский проповедник Винклефф...» — с трудом догадываюсь, что речь идёт о Джоне Уиклифе. И так далее.

Я послал профессору Пахмусс перечень обнаруженных несообразностей. «Наверное, Ваша машинистка не всегда умела разобрать почерк Мережковского, — писал я (хотя догадывался, что перепечатывала сама Пахмусс). — Чтобы удалять такие ошибки и недоумения, нам необходимо иметь ксерокопию рукописи». К моему удивлению, упрямая дама тут же прислала требуемые материалы — видимо, обилие сделанных ошибок её напугало.

Теперь мне стало гораздо легче исправлять сомнительные места. Иногда она просто принимала твёрдый знак на конце слова за «е». Иногда неправильно прочитывала дату события, и я, зная, например, когда был заключён Вестфальский мир, вписывал правильную — 1649. Как странно Лютер говорит: «Я не посмеюсь над этой папской буллой, как над мыльным пузырём». Лезу в оригинал — никакого «не» там нет, ясно написано: «Я посмеюсь...»

Когда я вглядывался в эти слова, ложившиеся на бумагу давным-давно, в холодном и голодном Париже, странное волнение поднималось у меня в душе. Наверное, семидесятипятилетний российский изгнанник уже утратил надежду на то, что его голос когда-нибудь будет услышан на родине, захваченной новыми варварами. Но вот, неисповедимыми ходами судьбы, слова доплыли до другого изгнанника, задели сердце, и он, в морозной мичиганской ночи, упорно стучит по клавишам с русскими буквами, чтобы воскресить, оживить, передать дальше «раскаляющие страсти метафизической логики».