Книга Дело Бронникова - Татьяна Позднякова

В Царском Селе, когда жизнь наладилась, члены семьи Зегжда стали делать оперные постановки. Ефимов, скорее всего, был не только зрителем, но и вдохновителем этих спектаклей. Баранова (Зегжда) писала в своих воспоминаниях: «…организаторы музыкальных постановок взялись за оперу Даргомыжского “Русалка”. Опера эта с ее прекрасной музыкой и замечательной постановкой имела огромный успех. Зрители требовали от инициаторов следующих постановок, и окрыленные успехом организаторы задумали осуществить очень сложную постановку оперы Гуно “Фауст”. Мне помнится, что эта опера была выбрана специально, чтобы заглавную партию Маргариты спела Зинаида Васильевна Оглоблина (моя тетя) своим прекрасным голосом — лирическим сопрано. Ранее она пела на сцене 1-й школы “Письмо Татьяны” из оперы Чайковского “Евгений Онегин” с большим успехом. По специальности она была врач-хирург, окончившая в 1912 году 1-й женский медицинский институт. Петь она училась в Детском Селе у педагога Буткевич, которая жила в доме Урусовой (имя ее я, к сожалению, забыла). Партия Маргариты была ее дебютом на сцене ратуши»[80].

Известно, что Николая Ефимова связывали какие-то особенные отношения с Зинаидой Васильевной Зегжда-Оглоблиной. В 1944 году она получила от Ефимова письмо из госпиталя, в котором он вспоминает ее Маргариту.

В гимназии, где с музой я дружил, Где Иннокентий Анненский бродил, Был Пушкин бронзовый с кудрявой головой. Явились Вы впервые предо мной, Вы слышите, как музыка звучит? Вы были лучшею из многих Маргарит. «Король жил в Фуле, и пришла печаль…» Так пели Вы за прялкой под рояль.

А через два года, в 1946 году, в 1-й хирургическом отделении больницы им. Эрисмана, профессор З.В. Оглоблина лечила и буквально поставила на ноги тяжело раненного в годы войны Н.Н. Ефимова. Но подробности их дальнейших отношений нам неизвестны, тем более что З.В. Оглоблина вскоре умерла в 1951 году в возрасте 67 лет.

Наверное, Зинаида Васильевна не знала о том, что говорил Ефимов на допросах о ее семье, да и судя по тому, что она в 1946 году была на свободе, работая профессором в больнице, сведениям, порочащим семью Зегжда, просто не дали ходу.

Однако Н. Ефимов тогда, в 1932 году, давал откровенные показания и на свое кинематографическое окружение, тем самым все более увеличивая круг людей, уличенных им в антисоветских взглядах. В частности, на том же допросе 8 апреля он подробно рассказывал о своих знакомых кинематографистах, о которых нам почти ничего неизвестно:

…Как я уже сказал, в этом доме я и познакомился с Бронниковым, с тех пор игравшим в моей жизни чрезвычайную роль и ставшим для меня наиболее близким другом и наставником.

После моего знакомства с М.Н. Ремезовым, которого вскоре же я привел к Бронникову, мы все трое решили организовать «Безымянный клуб». Эта антисоветская организация создалась у нас в первую же нашу совместную встречу в начале 1930 г. С тех пор вплоть до отъезда Ремезова в Ашхабад собрания нашего клуба происходили регулярно. Эти собрания, проходившие организованным порядком, обычно посвящались чтению своих собственных литературных произведений, а также взаимному ознакомлению с журналами «Журнал без имени», издававшимся мною, и «Журнал с именем», издававшимся Бронниковым. Кроме того, ставились специально приготовленные к собраниям клуба доклады и рефераты, трактовавшие ту или иную искусствоведческую критику с антисоветской точки зрения.

Бронников стремился привить членам клуба интерес к современной западноевропейской фашистской литературе и повести клуб по этому руслу. Обычно он выступал сам с чтением переводов, как то: Пруста и других современных мастеров воинствующей прозы и поэзии Запада. Большое тяготение он испытывал сам и нам старался внушить к фашисту Морану, написавшему, как известно, непримиримо воинственную книжку «Я жгу Москву». Из тех же соображений он старался усиливать мой интерес к Фрейду — в философском отношении весьма реакционеру, под знаком которого была написана мною антисоветская прозаическая вещь «Земля отброшена влево», зачитанная мною на «Безымянном клубе», а также на Безымянном же клубе был сделан ряд докладов, в частности, о «Земле» Довженко, вызвавший особо горячие дебаты на наших собраниях. На этих наших собраниях дважды была моя знакомая Фанни Моисеевна Минц[81] — сотрудник кинофабрики (живет на Бассейной), которую я предполагал вовлечь в наш «Безымянный клуб», но которая разошлась с Бронниковым на почве различного отношения к формализму.

Фанни Минц — убежденная формалистка. Минц училась вместе со мною на киносекции Института истории искусств, и оттуда я ее знаю. Она придерживается резких антисоветских воззрений и весьма нетерпимо относится к современному строю. Особую ненависть ее вызывает Сталин и вся сталинская политика индустриализации и коллективизации страны. Всем, кто так или иначе выступает против современной политики, она горячо симпатизирует. Во время деятельности правой оппозиции она испытывала горячие симпатии к Рыкову, Бухарину и Каменеву, но, когда они пошли на попятную и признали свои ошибки, она воспылала к ним ненавистью. Процесс Промпартии ее сильно взбудоражил, и она долго носилась с именами попавших на скамью подсудимых, поднимая их на щит и призывая брать пример с этих людей. В раскаяние этих людей она не поверила. Обладая огромной выдержкой, большой силой воли, прекрасной способностью спорить и доказывать правоту своей точки зрения, она, в противовес Бронникову, является сторонницей решительных мер и решительных действий, вплоть до террора.

В деятельность свою она, несмотря на наши близкие отношения, меня не посвящала. Краешком я узнал о существовании этой деятельности тогда, когда в один из острых политических моментов последнего времени она принесла мне с просьбой спрятать у себя свою киноколлекцию, объяснив свой поступок тем, что она ожидает прихода к себе «непрошеных гостей» и ареста — своего. На мою реплику, что я, в силу своего примыкания к антисоветскому объединению, могу скорее ожидать репрессий, она ответила, что опасность ареста ее во много раз реальнее и значительнее.

В самое последнее время, уже после моего выхода из «Безымянного клуба» и после резкого разрыва моего с Зегждами на политической почве — Зегжды заявили, что они не могут поддерживать личных отношений с теми людьми, которые полностью не разделяют их политических антисоветских взглядов, — я мало-помалу стал уходить и от Минц. Но под новый 1932 год я послал ей обычную поздравительную открытку с обычными для меня вопросами о фильмах, понравившихся ей за сезон 1931 г., где, кстати, спрашивал ее о настроениях и жизни за то время, пока мы не виделись. Ответ Минц показался мне очень странным и опасным. Она прислала мне открытку без подписи, написанную печатными буквами. Эта открытка, минуя почту, была передана швейцару моего учреждения. В открытке этой Минц написала мне примерно следующее: «Вы совершенно правы, что политические несогласия прерывают личные связи». Открытка заканчивается так: «…иду на вас (т. е. на людей, перестраивающихся на все советское) или к черту». Эту открытку я переписал в свой дневник особо сокровенных записей, писанный латинскими буквами. Там она есть на последней странице. Зная политические взгляды Минц, ее решительность и непримиримость, я уверен, что эта последняя фраза открытки написана Минц не зря, а имеет под собой какую-то практическую подоснову. Узнав об аресте Бронникова, я послал Минц предупреждение с тем, чтобы она приготовилась к возможному аресту и ее.