Книга Коктейльные вечеринки - Анна Берсенева

– Можно поставить чай на стол, когда вы читаете стихи, – предложила Маша.

И сразу же ей стало стыдно, как будто она сказала какую-то глупость, хотя что же глупого, самая обычная вещь.

– Я читаю стихи стоя.

Крастилевский снова улыбнулся, и Маше показалось, что он любуется ею.

– Тогда… – начала она.

– А что это у вас за ягоды? – неожиданно спросил он. – Там, в горсточке. Паречка?

Она машинально разогнула пальцы, протянула к нему ладонь, на которой лежало несколько примятых ягод, и сказала:

– Это земляника. Везде здесь растет. Хотите?

– С удовольствием.

Крастилевский шагнул к Маше, и ей вдруг показалось, что сейчас он возьмет ягоды с ее ладони губами, как жираф. Она даже вздрогнула, представив это, и ладонь закололо, будто на нее репейник положили.

Но он просто взял Машину руку снизу и, осторожно перевернув, высыпал ягоды с ее ладони на свою. Это вышло у него интимно, как поцелуй.

– Очень вкусно, – сказал он, действительно собрав ягоды губами, но со своей ладони. – Не жалко вам?

– Не-а.

Маша потрясла головой, словно пытаясь прогнать наваждение.

– У вас здесь еще какие-нибудь дела? – поинтересовался Крастилевский.

– Какие у меня могут быть здесь дела? – удивилась она. И заодно похвасталась: – А я тоже в вашем фильме снялась!

– А я вас видел, – ответил он. – В последнем дубле вы сидели на крыльце вместо старухи. На коленях у вас лежала открытая книга, а по ней ползал большой жук вроде майского и очень внимательно ее изучал.

– Жука я не видела. – Она подумала, что это и хорошо. – А то бы завизжала и дубль испортила.

– Вы боитесь жуков?

– Я на Севере выросла, к таким жукам не привыкла.

– А вид у вас очаровательно южный. Эти бронзовые кудряшки…

Ну, началось. Сейчас скажет: ой, какая девочка смешная!

Но этого Крастилевский не сказал, а сказал совсем другое:

– Если дел у вас здесь больше нет, могу подвезти вас в город.

– Отлично! – обрадовалась Маша. – А то утром половину электричек отменили и сейчас, может, тоже.

Машина у него оказалась пижонская, красная спортивная «Тойота». Но для его возраста ничего, нормально. Не признак молодящегося старичка. Правда, уже усевшись рядом с ним, Маша сообразила, что, может, стоило все-таки договориться о рекламе прямо здесь, а домой вернуться самостоятельно. Ехать-то до Москвы часа полтора, если не больше, и вдруг он заведет какой-нибудь нудный разговор, от которого не будешь знать, куда деваться.

«Тогда актерские байки попрошу рассказать, – решила Маша. – Что-нибудь интересное знает же».

Но нудного разговора Крастилевский не заводил. Он вообще никакого разговора не заводил: смотрел на дорогу с тем же рассеянным или отрешенным выражением, которое показалось Маше таким притягательным, когда она заметила его впервые, и чуть заметно улыбался, не чему-то внешнему, а своим мыслям. Интересно, о чем он думает? Ей в самом дле было интересно. Она решила, что нет никаких причин свой интерес сдерживать, и спросила:

– Вы съемки вспоминаете?

Крастилевский не удивился ее вопросу.

– Нет, – ответил он. – Я и текст уже забыл. Естественный актерский навык, выбрасывать все из головы сразу, как только снят дубль.

– А о чем вы тогда думаете?

Он посмотрел ей в глаза, не прямо, а в водительском зеркальце, и улыбнулся.

– Можно, я об этом умолчу? А то вы во мне разочаруетесь.

«А почему вы решили, что я вами очарована?» – хотела сказать Маша.

Но не сказала. К собственному удивлению.

– Почему вы так считаете? – все-таки спросила она.

– Потому что думаю я о каких-то пустяках. Актеры странные существа. Наши лица и тела могут жить самостоятельной, отдельной от мыслей и чувств жизнью. Не случайно же нас называют лицедеями.

Так не сказал бы о себе позер. Это Маше понравилось.

Ехали по лесной дороге, не слишком живописной, но приятной в первой летней зелени. Березы смотрели молодо, клены еще не развернули листья полностью, темные ели оттеняли их яркую новую жизнь.

– А почему вы играли Базарова в современной одежде? – вспомнила Маша. – И вообще во всем современном.

– А это ремейк. Мы ведь живем в эпоху ремейков, Мария. Думаю, вы и сами это замечаете.

– Ну… наверное.

Ничего такого она не замечала, а вернее, просто об этом не думала. Но, во-первых, раз он снимается в ремейке, значит, думал об этом, и почему бы ему не поверить. А во-вторых, его предположение, что она замечает нечто, составляющее суть эпохи, было Маше приятно.

– Я снимусь с вашим чаем, – сказал Крастилевский. – И дам вам фотографии для этикеток. Матушка моя эту вашу траву обожает, так что мне она тоже известна. Агента моего беспокоить не будем, иначе ввяжемся в слишком сложные переговоры. И слишком дорого выйдет. – Он догадливо посмотрел на Машу. – А денег вам на это мероприятие, я так понимаю, отведено не слишком много.

– Вообще не отведено пока что. – Маша не собиралась в этом признаваться, но почему-то призналась. – Даже начальнику еще не говорила, сама все затеяла. Я в прошлый вторник в Театре Наций была, увидела, как вы играете. Ну и подумала, когда уговорю вас, тогда и начальнику скажу.

– Спросил бы, почему именно я привлек твое внимание, но нет, не спрошу. – Крастилевский улыбнулся. – Буду тешить себя приятной мыслью, что тебя поразил мой талант.

Это было не совсем так, но примерно. Маше в самом деле понравилось, как Крастилевский играл в дурацкой пьесе. Вернее, он показался ей единственным, кто играл что-то осмысленное, а не притворялся героем драмы абсурда, на которую эта пьеса явно не тянула. Но уговорить его отрекламировать чай она решила, конечно, не поэтому, а лишь потому, что его лицо показалось ей знакомым, и она прямо в антракте нагуглила, что он снялся в уйме рейтинговых сериалов, и сейчас снимается тоже, и вообще очень знаменитый.

– Мне надо сделать какой-нибудь выдающийся маркетинговый ход, – сказала она.

– И я для этого подхожу?

В его голосе послышалась ирония.

– Конечно, подходите, – кивнула Маша. – Вас все знают, вы вызываете доверие, потому что у вас позитивное обаяние.

– Допустим. Спрошу по-другому: почему ты подходишь к этому так торжественно? Разве это не обычная твоя работа?

Надо же, какой проницательный. Или не проницательный, а просто она выглядит дурой, устраивающей целую историю из самого обыкновенного дела.

– Для кого-то, может, и обычная. – Она вздохнула. – Но я никогда такого не делала.