Книга Песни сирены - Вениамин Агеев

Институтская одногруппница, Катя Некрасова, начала проявлять ко мне интерес ещё с самого начала первого курса, но до той предновогодней ночи, когда ей удалось меня «совратить», я довольно вяло отвечал на её неуклюжий флирт. Дело в том, что она ни в коей мере не соответствовала тому возвышенному образу идеальной возлюбленной, который я, тогда ещё совсем неопытный и романтически настроенный юнец, «носил в своём сердце». Некрасова, действительно, ничуть не казалась красивой, а если не была лишена своеобразной привлекательности, то представляла собой крестьянский тип, весьма далёкий от тех черт, которые я рисовал в своём воображении. Она, кстати, действительно, выросла в деревне под Оренбургом, где у её родителей имелись дом и хозяйство и куда она ездила каждые выходные. У Кати было круглое лицо, высокая грудь и широкие бёдра, что в сочетании с малым ростом производило впечатление коренастости, хотя её нельзя было назвать полной. Правда, при этом она обладала стройной шеей, в отличие от многих женщин подобного сложения, у которых голова зачастую кажется посаженной прямо на плечи – особенно часто это бросается в глаза в сочетании с неудачной стрижкой. Так что нельзя сказать, что в Катиной внешности не было отдельных достоинств. Но, как бы то ни было, внимание столь приземлённой во всех отношениях девушки мне вовсе не льстило, скорее наоборот. Кроме того, Некрасова была на три с лишним года старше, чем я и большинство моих одногруппников, а для семнадцатилетнего отрока – восемнадцать мне «стукнуло» только в конце ноября – даже три года представляют собой немалую возрастную разницу. Да и воспринималась она мною не как сверстница, а как взрослая женщина, отчасти из-за того, что к тому времени успела сходить замуж и развестись, и даже, уже вслед за разводом, родить дочку, которая постоянно жила с бабушкой и дедушкой в деревне, а маму видела только во время коротких визитов. В Оренбурге Катя снимала комнату у своей дальней родственницы, суровой и неулыбчивой женщины. Упоминаю об этом в силу того, что данное обстоятельство тоже сыграло роль в наших отношениях.

Некрасова ухаживала за мной уныло и серьёзно, чуть ли не угрюмо, часто не к месту проявляя всякого рода хозяйственно-бытовую заботу, например, интересуясь в присутствии моих приятелей, давно ли я менял рубашку, чем заставляла меня краснеть «до корней волос». Возможно, Катина угрюмость объяснялась осознанием сложности задачи – вряд ли она считала, что ей будет легко впрячь нас в одну телегу, к тому же я готов допустить ещё одно соображение – её могло дополнительно угнетать понимание того, что конём в этой предполагаемой упряжке, в любом случае, была бы она. А я, несмотря на атрибутику сильного пола, был бы, скорее, ланью.

Как бы то ни было, но накануне Нового года, когда наша институтская группа обсуждала варианты празднования, Катя предложила собраться в тёткиной квартире – та как раз укатила к своей дочке в какой-то другой город – за давностью лет я не помню, в какой именно. Приглашение было принято большинством голосов, и таким вот образом я оказался в канун праздника у Кати в гостях – она вполне формально попросила меня помочь ей передвинуть мебель и украсить комнату, а я простодушно согласился. Дальше всё происходило, как в средневековой плутовской новелле. За перемещением мебели и украшением комнаты последовал ужин, за ужином – бутылка наливки и разговоры до первых петухов. Потом мне было вполне невинно и буднично предложено не тащиться в общежитие, а переночевать в доме и, возможно, уже остаться до следующего вечера, ну а я не нашёл достаточно веских причин, чтобы отказаться. Коварная Некрасова постелила для меня на своей кровати, а сама, с многословными пожеланиями спокойной ночи, отправилась спать в тёткину спальню. Но часа через полтора она неожиданно вернулась и, предусмотрительно не спрашивая у меня согласия, юркнула под одеяло, чтобы решительно и накрепко прижаться ко мне всем своим горячим и совершенно обнажённым телом. В её объятиях ощущалось даже некоторое ожесточение – подозреваю, что эти полтора часа она не спала, тщетно ожидая, что я приду к ней сам, покуда у неё не лопнуло терпение. Вот так я и познал свою первую женщину – без «вздохов на скамейке», без «прогулок при луне» и вообще без всякой романтики. Нет, впоследствии у нас с Катей случались и прогулки, и походы в какие-то кафе, но всё это – уже после. Даже поцеловались мы с ней в первый раз и то после.

Вообще же отношения между нами, даже при том, что со стороны Кати всегда ощущался излишний напор, развивались достаточно вяло. Причин было несколько. С одной стороны, слишком мало возможностей для интимных встреч. Комната моего общежития, номинально рассчитанная на трёх жильцов, была «уплотнённой» – то есть туда была втиснута четвёртая койка, и, соответственно, мне приходилось обеспечивать гарантированное отсутствие аж троих товарищей. Это было не всегда удобно, тем более что с одним из них у меня сложились не слишком тёплые отношения и он не проявлял рвения к сотрудничеству, а взаимообразные услуги ему тоже не требовались в силу отсутствия у него не только подруги, но и вообще интереса к вопросам пола. Что касается Некрасовской родственницы, то эта зловредная пенсионерка практически всё время безвылазно торчала дома. У Кати в спальне к тому же не было двери – в проёме вместо этого болталась какая-то дурацкая занавеска. Так что наши свидания происходили лишь тогда, когда тётка благоволила куда-нибудь уйти, а в первое время это случалось не чаще раза в месяц. Правда, Катя, будучи здоровой и темпераментной женщиной – о чём я догадался уже несколько позже, приобретя кое-какие познания и элементарный жизненный опыт, – пыталась было меня убедить, что «тёть Шура» – не помеха, что она «всё понимает и не будет нам мешать, ты её даже не увидишь», и что вообще нечего стесняться естественных проявлений чувств. Один раз, в канун Восьмого марта, Некрасовой удалось затащить меня к себе в присутствии тётки, но ничего хорошего из этого не вышло. «Тёть Шура» оказалась довольно суровой с виду и властной по манерам старухой. Первым делом, отложив в сторону принесённые мной по случаю предстоящего праздника цветы, она, вопреки Катиным уверениям, насильно усадила нас пить чай и стала выведывать у меня всю подноготную, включая интимнейшие детали – о родственниках чуть ли не до десятого колена, о чувствах к Кате, о жизненных целях. Даже моё телосложение подверглось пристрастному обсуждению – тётке не понравилось, какой я «щупленький». Было очевидно, что в этом доме к вопросам подбора кандидатов для обеспечения семейного счастья Кати относятся обстоятельно и серьёзно, уж во всяком случае, не менее серьёзно, чем к вопросам племенного животноводства – в процессе разговора выяснилось, что трудовая деятельность «тёть Шуры» проходила в селекционном центре для крупного рогатого скота. Подобное освидетельствование ощущалось мною как довольно унизительная процедура и даже напомнило недавнюю медкомиссию в военкомате, где симпатичная, но строгая докторша заставляла меня нагибаться и раздвигать ягодицы. Далее нам с Катей были преподаны начала нравственных основ – не слишком подробно, но достаточно для того, чтобы я осознал, что жизнь – штука серьёзная и существует «не для баловства». После такого напутствия и, учитывая то, что целью моего визита было почти исключительно одно «баловство», мне оставалось только надеть пальто и откланяться, что я и сделал, несмотря на яростное сопротивление Кати. Напоследок она прошипела, что не желает меня больше видеть, а тётке «ещё устроит». Не знаю, о чём уж они там говорили, но наши свидания с тех пор участились – видимо, Некрасовой удалось добиться от родственницы каких-то уступок. На мне же эта конкретная размолвка никак не отразилась.