Книга Родовая земля - Александр Донских

Елена прислонилась к запотевшему, но ещё довольно светлому оконцу, развернула повлажневшую бумажку и, от волнения теряя перед глазами слова и строчки, стала читать написанное ровным, каллиграфическим почерком, с завитушками: «Мадемуазель Елена, великодушно простите меня за дерзость — за это послание, которое Вы получите накануне Вашей свадьбы. Совершаю греховное, но сердцу, как говорят, не прикажешь: я не могу Вас забыть. Сказать, что я Вас люблю — пока не смею, но моя душа полна только Вами. Только Вами, Елена! И мне показалось, что я Вам тоже понравился. Умоляю, назначьте день свидания — я просто посмотрю в Ваши глаза, а это уже будет большим счастьем для меня. Передайте своё решение Дарье — я вынужден был открыться, но только ей. Не бойтесь, не переживайте: Вашей чести ничто не угрожает. Если Вы не захотите встречи со мной — так тому и быть. Как принято говорить: всё в руках Божьих. Виссарион».

Елена оттолкнулась от подоконника и с безумной улыбкой взглянула на Дарью.

— Ну, чиво, Ленча, пишет Виссариоша? А знашь, он всё выпытывал о тебе, и голосок подра-а-а-а-гивал у сердешного. Богатый, скажу тебе, какой он! Ему сродственнички деньжищи шлют, кажись, из Тифлиса, а он бедным, нашенским местным пропойцам, дурачок, раздаёт. Чудной. А у-у-у-у-мный — страсть! Книжки читат, мужикам по-учёному чиво-та талдычит. К нему всё какие-то важные господа наезживают, всякие ссыльные, политические, и они тайком шушукаются где-нить в сопках али за огородом у овина… Так прописыват-то чиво, Ленча? Не томи — ужасть антересно!

Елена молча вышла в предбанник. И показалось ей, что всё в мире изменилось — стало светлым, радостным, благосклонным. Словно смылась с души накипь. Стало дышаться легко. Какая-то острая и важная мысль зарождалась в голове. Страхом и одновременно небывалым отчаянием наполнялось всё существо девушки. «Он — единственный. Люблю. Теперь понимаю — люблю. Люблю».

— Чиво, Ленча, отвечать-то?

— То и отвечай: всё в руках Божьих.

— А-а-а. — Постояла вроде как в раздумье. — Ленча, а может, не надо было мне передавать писульку? Какая-то я бестолковая… Чёрт я, видать, а не баба!

Елена отмахнулась.

24

Утром — грянуло.

Елена всю ночь не спала. В мыслях ласкала любимого, шептала ему что-то безрассудно-нежное. Поняла — судьба повернулась в желанную, жданную сторону. Крепла в сердце уверенность — никто и ничто уже не остановит. Под боком Елены тоненько посапывала совершенно домашняя Наталья, свернувшаяся, как кошка, клубочком.

Елена, вставшая первой в доме, подошла к окну, распахнула его, пристально и улыбчиво смотрела в синеватую ангарскую даль. В её сердце было чисто и пустынно, как чистым и пустынным было перед её глазами это высокое-высокое небо, занятое только солнцем и птицами. По Великому пути мчался к Иннокентьевской курьерский ярко-зелёный, блещущий окнами поезд, словно спешил с доброй вестью. У ворот стояла запряжённая в бричку Игривка, во дворе хрипло, кашляюще переговаривались работники. Елена оделась в буднее шерстяное платье, голову туго повязала косынкой. Присела на кровать, посидела с закрытыми глазами. Пощекотала за бока сладко спавшую Наталью. Подруга проснулась, улыбнулась Елене, и они обнялись в порыве каких-то ребячьих нежных чувств.

— Наталья, я уезжаю, — твёрдо произнесла Елена.

— Как?! — подскочила Наталья. — Уже — в церкву?! Ой, я чё же дрыхну, засоня!

— Не в церковь. Угомонись. Я ухожу из дома.

— Чиво? Уходишь… из… дома… — Маленький, пунцовый рот Натальи невольно открылся, и она, растерявшись, не знала, что сказать, как поступить. Хлопала пушистыми ресницами, не отрывая взгляда от Елены.

— Не поминай лихом. И живи сердцем. Тянись к любви, береги её, Наташка. Прощай.

Елена резко встала, стремительно прошла через пустую горницу, сени, пробежала двором, на улице отвязала от палисадника вожжи, запрыгнула в бричку, наддала Игривке. Молодая лошадь ходко взяла с места, унося наездницу к Московскому тракту. Выбежал из ворот Черемных, бестолково щурился на уносившуюся бричку. Забегая во двор, запнулся о доску, хлёстко упал на лиственничные доски и лихоманкой закричал:

— Увели кобылу! Караул, люди!

Заспанный, всклокоченный Михаил Григорьевич в исподнем выскочил на улицу, глянул на удалявшуюся в вихре пыли бричку. Понял, не понял, что же произошло, но ворвался в комнату Елены. Встряхивал испуганную Наталью, дознаваясь. Матерился, стонал, сжимал серые кулаки. Кое-как оделся, вывел за ворота жеребца с недоуздком, без седла. Охлюпкой, опасно телепаясь на широкой спине коня, поскакал за Еленой.

— Убью, убью, убью!.. — цедил сквозь зубы, прижимая голову к гриве.

— Окаянные дети! — выкрикнул и ударил жеребца ладонью.

25

А на лавочках в тени деревьев буднично судачили пожилые сельчане, нетерпеливо ожидая начала свадьбы с непременными поезжанами, тысяцким, выкупом.

— Вона гляньте-кась, каки расписны кареты подкатили ко двору Михайла Григорича, — сказала старая, полная Лукерья Драничникова.

— Имя чиво, богачам! — высокомерно не взглянул её старик Лука на подкатившие к воротам Охотниковых три экипажа с вензелями, с золотистыми каёмками и с важными кучерами в цилиндрах на высоких козлах. — Только в золочёных каретах и разъезживать. Ваську-то, слыхали, откупили оне у суда. Куды-то сховали парня — ищейками не отыщешь.

— Знамо дело — деньга могёт всё, — отвернулся от экипажей седобородый работник Орловых Свистунов Гаврила по кличке Горбач, потому что когда-то в молодости на золотой Лене носил на себе через тайгу спирт приисковым рабочим, а всех спиртоносов называли Горбачами: издали было похоже, что они с горбом на спине.

По дороге шёл Григорий Соколов с чрезвычайно длинным удилищем на плече — молодой мужик, которого ещё в отрочестве прозвали Лёшей Сумасбродом. Построил Григорий дом — большой, с шестисаженной матицей, высоким крыльцом. И всё хорошо бы, да однажды разукрасил венцы разными колерами, а также нарисовал в изобилии цветков, петушков, букашек, бабочек. Наличники установил резные, ажурные и ставни пёстрые. Дом получился праздничным, как на лубке. Детворе и молодёжи нравилось, взрослым хотя и глянулось, а всё одно посмеивались над жизнерадостным выдумщиком Григорием:

— Олёша Сумасброд, ёра наш, сызнова учудил, — говорили они друг другу с ехидным насмешливым торжеством. — Каку таку потеху в следущий раз выкинет? Глядишь — заплот покрасит, а ить стольки денег надобно на краску угрохать!

И вправду, через лето заплот был покрашен, а точнее — разрисован картинками с лебедями, тремя дородными красавицами в сарафанах и растягивающим тальянку весёлым парнем. Некоторые пожилые люди, проходя мимо этого изысканного, с безвинной картинкой заплота, ругались, отворачивались, а Григорию строго говорили:

— Тьфу на тебя, Олёшка Сумасброд. И нету тебе другого прозвища! Страмными картинками сбивашь с толку молодёжь. Батюшку свово, род свой позоришь.