Книга Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Немцы проявили себя хорошими администраторами. В частности, отлично были организованы отправки солдатами пищевых посылок в Германию с жирами, мукой и прочим. Я видел на станциях горы этих ящиков, которые посылались в Германию целыми поездами. Там, как говорят, семьи солдат и офицеров продавали часть продуктов на сторону, так что Украина в значительной степени питала оскудевшую Германию.

В это время и на Украине уже замечалось в немецких войсках начало разложения и отзвуки начинавшейся в Германии ноябрьской революции. Солдаты начали ругать Вильгельма, и дисциплина в отношении офицеров ослабела. Я это заметил по разговорам с солдатами в вагонах и на станциях. Впоследствии в Белграде М.В. Челноков рассказывал мне, что он в это время жил в Чернигове и что живший над ним старый немец полковник плакал, когда говорил о настроении солдат, и было слышно, как он целыми ночами шагал по своей комнате.

И в Киеве было много кадетских заседаний местной группы и наличных членов Центрального комитета. Кроме местных членов Центрального комитета, припоминаю присутствие Милюкова, Вернадского, Демидова. При личных сношениях стирались углы и недоразумения, возникшие вследствие разобщенности между киевлянами и Центральным комитетом в Москве. Но я доказывал, что мы в Москве, отнюдь не посягая на фактическую автономность киевлян кадетов, как результат разобщенности, считали неправильным образование самочинного формально автономного какого-то украинского главного комитета, не предусмотренного уставом, как бы вытекающего из самостийности Украины. Совершенно аналогично провозглашение автокефалии заграничных православных церквей, без надобности отходящих от Тихоновской церкви, которая отнюдь не ограничивала их фактическую автономию вследствие разобщенности. Ефимовский, бывший председатель московской студенческой К.-д. партии, когда я был председателем Центрального комитета, теперь в Киеве сблизившийся с Шульгиным, стал в прессе очень резко нападать на Милюкова. Так как Ефимовский не выходил из партии и бывал на заседаниях местной группы, то я имел с ним сепаратный разговор о недопустимости выносить наружу и в такой форме разногласия внутри партии, да еще с председателем Центрального комитета. И на заседании группы, не называя его, я высказал, что более, чем когда-либо, нужно поддерживать партийную дисциплину и что партия, известная таковой, сумеет настоять на ее соблюдении. (Если теперь я и позволяю печатно и определенно говорить о разногласиях с Милюковым, то потому, что это уже отошло в область истории, а Милюков первый в публичных выступлениях в своей газете отмежевался от партии, отколов меньшинство ее и признавая, что политический водораздел якобы должен пройти по телу партии.)

Тогда же, резко расходясь с тактикой Милюкова, я счел нужным оградить его от публичных выпадов младшего нашего товарища. Впрочем, Милюков, чувствуя свой разлад с партией, тогда же в Киеве на первом заседании членов Центрального комитета заявил, что он слагает с себя звание председателя Центрального комитета, так что председательствовать на заседаниях пришлось мне. Так как немцы к этому времени ослабли и одоление их союзниками было неминуемо, то и в ориентации своей он поколебался. На бывшей тогда же в Екатеринодаре конференции, на которую он и многие к.-д. из Киева поехали, он «пошел в Каноссу»[11] и принял позицию партии по отношению к союзникам, которую мы с таким трудом отстояли нашим московским сидением.

На конференцию я не поехал, так как достаточно пришлось поработать в последнее время и над партийными делами и хотелось между Москвой и Екатеринодаром хоть немного отдохнуть в Киеве.

Из Киева в середине октября я приехал в Ростов в служебном вагоне с какими-то инженерами, а из Ростова в Екатеринодар. Границы между немецкой Украиной и казацко-добрармейскими владениями как-то не заметил. В Екатеринодаре я застал еще не уехавших после конференции Милюкова, Родичева, Винавера и др. В Екатеринодаре пришлось прожить десять месяцев.

Милый Екатеринодар с его пылью или грязью, с его особняками, утопающими в садах. «Сколько надежд дорогих» с ним связано! Деловой провинциальный город, столица богатой Кубани, без претензий города-парвеню Ростова, с его интернациональной публикой и аляповато безвкусной убогой роскошью домов.

Меня устроил член местного комитета К.-д. партии у богатого мукомола Ерошова, гостеприимством которого я пользовался до самой его смерти от сыпного тифа.

Корнилова и Алексеева я уже в середине октября 1918 года не застал, приехав после их недавней смерти. В красивом склепе величественного собора покоился прах Алексеева, впоследствии оттуда увезенный, а могила Корнилова с белым деревянным крестом была на возвышенном берегу Кубани в пригородной ферме, где он был убит снарядом. Впоследствии гроб его, перенесенный в другое место, был найден большевиками, и тело Корнилова, привязанное к лошади, таскалось на поругание по улицам Екатеринодара.

В один из поминальных дней я был на панихиде у могилы Корнилова в присутствии Деникина и всей его Ставки, на которой замечательно красноречивый и горячий оратор Эрлиш произнес по-русски речь, пробившую слезу у присутствовавших. Эрлиш, которого я мельком видел и в Киеве, где он скрывался от немцев, был здесь военным агентом, а потом состоял при французской военной миссии.

Не состоя ни в какой должности, я Деникина видал очень редко, считая, что главнокомандующего следует возможно менее отвлекать гражданскими делами (а к нему лез всякий), по каковым бывал у его помощника, генерала Драгомирова.

Деникин производил прекрасное впечатление своей прямотой, простотой и рыцарством. Бывший в Добрармии с ее зарождения, быховский узник, который имел ореол сподвижничества с Алексеевым и Корниловым, преемником коих он был. Но в тот период, когда я его застал, у него уже замечались признаки утомления и разочарованности. Благодаря за привет, который я ему привез от москвичей, он мне тут же сказал, как трудно ему работать, как мало подходящих людей, как «опошлились» теперь люди.

Посильное ли бремя на него свалилось? Он недавно женился и почти не выезжал на фронт, а впоследствии из Таганрога или из своего вагона. Он всей своей персоной внушал к себе доверие и уважение, но мог ли он воодушевить людей на смерть? Конечно, он готов был сам умереть за Россию, как и его предшественники, но была ли в нем потенциальная энергия вождя и диктатора? Был ли он достаточно властен? По-моему, нет. Компетентный приговор вынесет история из многочисленных данных, я же высказываю лишь мои сомнения и мое мнение на основании личного впечатления. Вся моя деятельность тогда, как и моих товарищей, была, разумеется, направлена к всемерной его поддержке, так как в силе его власти мы видели наше спасение, спасение России.

Другой упрек, который делают Деникину, что у него не было достаточно гибкости в переговорах с государственными новообразованиями (Украина, Грузия, Крым, казачество). В этих крайне сложных, болезненных вопросах не то внешней, скорее внутренней политики, мне кажется, скорее был допущен неверный тон в переговорах, чем ошибочные мероприятия, тон слишком великодержавный.