Книга Империя Александра Великого - Артур Джилман

И земля и море, И журчащие реки прославляют царя Птолемея. Многочисленны его всадники, много у него солдат, На груди которых блестит сталь; Пусты все царские сокровищницы, полна только его, Ведь богатства отовсюду день за днем везут В его богатое царство — где процветает мир. Вражеская поступь не пугает населенный монстрами Нил, Где на войну поднимаются даже самые далекие деревни. Ни один грабитель с оружием не сходит с военного корабля, Чтобы отравить стада Египта. Такой царь Сидит на троне. В его правой руке Трепещет копье — великолепный Птолемей. Как истинный царь, он свято хранит Богатства, завоеванные для него силой оружия предков, и своего. Не разбросаны праздно по дворцовым залам Груды, кажущиеся работой трудолюбивых муравьев… Не бросает священный вызов песням, Тот, чьи уста могут выдыхать сладкую музыку, и он получает Справедливую награду из рук Птолемея. И Птолемей получает гимн сторонников За свои хорошие дары — что может быть лучше для человека, Чем заслужить славу? Птолемей идет по дороге, пыль которой Покрыта следами предков, И он ступает по ним.

СЕРЕНАДА

Я играю для Амариллис, а мои козы Под присмотром Титира бродят пока по горам… О, моя милая Амариллис, почему ты теперь Приветствуешь своего милого друга из сумрака пещеры, Стыдливо выглядывая? Ты над ним смеешься? Или я вблизи показался тебе похожим на сатира? Или длиннолицым? Я скоро повешусь! Смотри, я принес тебе десяток яблок, сорвав с твоего Любимого дерева; завтра принесу еще. Видишь ли ты мои сердечные муки? Как бы мне хотелось Быть маленькой пчелкой жужжащей. Тогда я мог бы проникнуть в твою пещеру, Раздвинув густой папоротник и плющ, за которыми Ты прячешься. Теперь я знаю, что такое любовь.

Труды других поэтов, дошедшие до нас из времен Птолемея II Филадельфа, значительно хуже по качеству, но ни в коем случае не являются жалкими и достойны самого пристального внимания. Речь идет о Каллимахе, оставившем нам свой «Гимн богам», созданный по образцу гомеровских гимнов, Аполлонии Родосском, оставившем нам эпос об аргонавтах, Арате — до нас дошел его трактат по астрономии гекзаметром, Ликофроне, чья «Александра» прославилась своей неясностью. Все эти поэты испорчены своей эрудицией. Они всегда стремились к неясным мифам и сложным для понимания аллюзиям. Словарь, ими используемый, — это не живая речь греков, а педантичная коллекция диковин из произведений более ранних поэтов. То же самое можно сказать об эпиграммах, которыми увлекались все школы и которые стали в Александрии такими же модными, как двойные акростихи сейчас.

Каллимах, также бывший библиотекарем в великой библиотеке (то есть он занимал самый высокий, связанный с литературой пост в Александрии), был известнейшим поэтом своего времени. А Аполлоний Родосский, насколько нам известно, считался лучшим после Феокрита. Его эпос о приключениях аргонавтов демонстрирует не только огромную эрудицию автора, его глубокие знания трудных для понимания мифов и мифической географии. Это романтическая история великой страсти, любви Медеи к Ясону, которая вдохновила благороднейшего из римских поэтов Вергилия на создание несравненного эпизода с Дидоной.

Изображение любовной страсти, в конце концов приведшее к появлению прозаических греческих литературных произведений — романов — таких как «Дафнис и Хлоя» Лонга, было, вероятно, самой важной чертой александрийской литературы. Не изображение мести и роковой страсти, как Медея и Федра у Еврипида, а просто анализ процесса наступления влюбленности, ставший новым и очень привлекательным для эллинских чувств. Более раннее произведение того же типа — метрическое повествование Каллимаха об Аконтии и Кидиппе. Нам известно, что в нем рассказывается, как двое красивых (их красота описана очень подробно) молодых людей полюбили друг друга, но на их пути к счастью встали родители. Последовали обычные в таких случаях волнения и ссоры, не обошлось без болезни и совета дружелюбно настроенного пророка, но в конце концов все препятствия были преодолены, и молодые люди поженились. Представляется нелепым говорить о таком сюжете как о новом течении в литературе, но он был именно таковым. Впоследствии он соединился с другим романтическим направлением — описание чудесных путешествий и приключений в дальних странах. Нечто подобное рассказано об Александре в романтическом произведении, которое некоторые авторы приписывают Каллисфену, но на самом деле оно увидело свет в Александрии намного позже. Но, во всяком случае, материалы для его создания уже присутствовали в городском фольклоре.

Труды Арата, который был ученым и писал метром, и неясные пророчества Александры (Кассандры), данные на маловразумительном греческом языке Ликофроном, не являются литературой, которой кто-либо может заниматься ради удовольствия или дохода. Тем не менее произведения Арата активно использовал Вергилий, описывая погодные приметы в «Георгиках» — в латинской версии это очень красивый отрывок.

Семь трагических поэтов, названные плеядой, для нас только имена, а комические поэты, которые перенесли модную комедию из Афин в Александрию, оставили нам лишь несколько разрозненных фрагментов, показывающих, как точно они придерживались аттических моделей. Но давайте не будем забывать, что эти второстепенные александрийские поэты стали первыми моделями, принятыми римлянами, когда этот народ был допущен к эллинской культуре. Каллимах и его соперники были источником, из которого черпали вдохновение Катулл, Проперций и даже Вергилий с Овидием. Только с приходом Горация мы обнаруживаем, что римляне раскрыли более чистую и высокую поэзию в Алкее и Сапфо и приблизились к чисто эллинскому искусству.

Необходимо упомянуть еще о самом важном и замечательном, хотя и не самом художественном из литературных памятников, дошедших до нас из Александрии Птолемея II Филадельфа. В Септуагинте — греческой версии иудейского Ветхого Завета, первом великом иностранном произведении, переведенном на греческий язык, — мы имеем исключительный образец разговорного языка тех дней, обычного и понятного. Согласно легенде, эта работа была выполнена по приказу египетского царя, и все версии, созданные учеными мужами, прибывшими по его просьбе из Иудеи, превосходно согласованы. На самом деле, возможно, книги переводились постепенно, чтобы помочь евреям, осевшим в Египте, которые стали забывать свой родной язык. Возможно, Птолемей II Филадельф стимулировал процесс, заказав экземпляр для своей библиотеки, в которую, похоже, входили только греческие книги. Также возможно, что сначала было переведено Пятикнижие, потом работа продолжилась, и примерно в 140 г. до и. э. уже можно было говорить о завершении перевода основных трудов.

Из Септуагинты видно, что в эллинистических столицах говорили на грубом, в сравнении с аттической утонченностью, греческом языке, в который активно вплетались разные местные слова из разных провинций. Однако практичный и удобный общий язык, такой как латынь, распространился в Европе лишь в Средние века. Таким же, возможно, когда-нибудь станет английский язык. Надо только сделать орфографию такой же простой, как грамматика, и отказаться от абсурдной привычки писать один звук, а произносить другой.