Книга Рассекающий поле - Владимир Козлов

– Я сейчас пойду умоюсь, а потом посмеюсь, ладно?

– А я пока поставлю чайник.

– О господи, ты еще и с гитарой.

– Я все объясню.

– Маме объяснишь.

– Надеюсь, ее тут нет.

Комната – метров восемь, не больше. Одно преимущество – для одиночного проживания. Их комната в Ростове была заметно больше, но и жили в ней втроем. Правда, повезло – один из троих, Никита, жил в Азове, совсем рядом. Строго говоря, место в общежитии ему было не нужно. Но полагалось. Никита иногда здесь ночевал, но чаще уезжал после занятий домой. Вдвоем в трешке было почеловечнее.

Алла вышла и наконец улыбнулась. В окно уже пробилось солнце. Ее пышные светлые волосы заиграли, светлая футболка подчеркивала совсем уже не школьные формы. «А ведь она оставалась ребенком дольше всех нас, – подумал Сева, – но теперь все: грудь уже не позволит». Она улыбалась как опытная львица, к которой в салон пришел анфан террибль.

– Я не знаю, Калабухов, как тебя сюда занесло, но я рада тебя видеть.

– И я рад, Алла. Человеку, который приехал в Москву в шесть утра, должно быть куда пойти.

– Там было какое-то печенье. Угощайся.

– Ты мертвого уговоришь.

– Ха-ха, – Алла всегда умела охотно смеяться.

– Ты уютно устроилась. А пространство вокруг изголовья по-прежнему отражает твой внутренний мир.

Тумбочка, стена над нею, настольная лампа, книжная полка – все было заклеено разноцветными стикерами с иностранными выражениями, которые надо запомнить, и делами, о которых нельзя забыть.

– Ты носишь с собой свой маленький ад ответственного человека.

– Для некоторых любая ответственность – ад.

– Презираю таких.

– Рада видеть, что у тебя все хорошо. Замечательно, что ты путешествуешь. Куда ты направляешься на этот раз?

– Знаешь, меня ждут в Санкт-Петербурге. Я отказался лететь самолетом, чтобы иметь возможность заехать к тебе. Я бы себе не простил.

– Ты всегда был столь требователен к себе. У тебя, должно быть, закончилась сессия.

– Да, в субботу был последний экзамен. Что сказать тебе об учебе? Как обычно, она – наименьшая из проблем.

– Это потому что ты не учишь латынь, старославянский и древнегреческий.

– Это было бы странно для историка, хотя я хожу на спецкурс по латыни. Но больше, правда, люблю спецкурс по средневековой литературе – вы уже дошли до нее?

– Как раз только прошли.

– Я в этом году писал курсовую по романам Вольфрама фон Эшенбаха и Кретьена де Труа.

– Кретьен де Труа не переведен.

– Молодец, получаешь четыре. Это у вас в Москве он не переведен, а в Ростове это популярный у молодежи автор. То есть уже существует по-русски. Не весь, конечно. Это, кстати, интересный филологический сюжет, я о нем расскажу. Спецкурс ведет довольно известный медиевист Софья Степановна Завгородняя.

– Не настолько известный медиевист.

– Медиевисты вообще не очень известны непутевым студентам. Тем не менее она уже много лет занимается художественными переводами средневековой литературы. Например, она перевела «Роман о Розе», который в Москве также читать еще не могли. А из Кретьена – «Персеваля», роман, который так и не был закончен и который лежал в начале европейского цикла о поисках святого Грааля. Софья Степановна, к сожалению, презирает капиталистическую современность, она не из тех, кто обивает пороги издательств, и даже не из тех, кто вообще что-то либо просит, – поэтому работы ее издают ученики. Печатают их в неизвестных типографиях, в странном качестве. Год назад на какой-то почти альбомной бумаге был издан «Персеваль» – в момент, когда она у нас вела курс. И я имел возможность раствориться в этом сюжете.

– То есть ты взял «Персеваля» де Труа и «Парцифаля» Эшенбаха?

– Да, в то время как студенты всей страны читают только позднейшее переложение немца.

– К тому же в довольно плохом и сильно сокращенном переводе.

– Ну и я попытался написать о том, как в европейскую литературу пришел принципиально новый герой, который отодвинул на задний план все эти рыцарские истории успеха, турниры и забавы с прекрасными дамами. Этот парень добился всего за сто страниц романа – и вышел в какое-то другое измерение, в котором – я цитирую себя – подвиги совершаются уже не копьем, а – душой. И он там оказывается как малый ребенок… А у тебя о чем курсовая?

– О герундии.

Сева отхлебнул чаю.

– Зато тебя уже научили слову «жопа».

– Сева, мне в десять нужно уходить – у меня встреча. У нас осталось меньше часа.

– Я, конечно, был уверен, что ты все отменишь, как только меня увидишь. Но разве в состоянии этот ничтожный повод отменить плановый поход в бассейн?

– А то обычно мы с тобой тут же начинаем кутить.

– Сколько отсюда пешком до Новодевичьего монастыря?

– Это не так близко – думаю, минут тридцать – тридцать пять.

– Пожалуй, у меня есть это время.

– А потом сразу в Питер?

– Не сразу. Завтра утром. Сегодня я погуляю, а потом у меня встреча с другом детства.

– В каком районе?

– На проспекте Вернадского, но уже за последней станцией метро.

– Да, доезжай до Юго-Западной, а там можно сесть на троллейбус или в маршрутное такси.

– Я, Алла, к тебе вот приехал – и не потерялся.

– Москва, Сева, – это другое. Тут можно и потеряться.

– Плохо ты меня знаешь.

– Я знаю тебя как облупленного.

«Да что ты говоришь», – подумал Сева, но ничего не сказал. А он что о ней знает? Что ее мама – стоматолог? Что она больше смерти боится ящериц и змей? Что с того. Это – какая-то негласная договоренность: знать друг друга как облупленных, видеть друг в друге только то, что давно знакомо, – даже встретившись через многие годы. «Мы не виделись два года, неужели мы совсем не изменились?» – Сева всем сердцем ощущал, что это не так. В нем начинала шевелиться какая-то боль, которая и вытолкнула его из едва обжитого пространства. Это было острое чувство переносимой на ногах жестокости от людей, которые не видят или не хотят видеть изменений. Он как-то разом устал, захотелось уйти в себя. Подальше от глумящейся над ним равнодушной женщины.

Да не в тебе дело, Аллочка. Ты правда хорошо выглядишь. И я неплохо выгляжу. И люди, с которыми я живу. Но если вы все чувствуете то же, что чувствую я, – что весь внутренний мир идет, как поток, который только прокладывает себе русло, и неизвестно, где и во что он впадет, что затопит, станет ли морем, рекой, озером или болотом, что неделя для него – огромный срок, за который преодолевается огромный путь, что за месяц начинка человека обновляется несколько раз, и непонятно, где и как остановиться, задержаться, узнать о себе то, что вы так хорошо обо мне знаете, – если все чувствуют то же самое, то мы окружили себя каким-то искусственным, лживым миром, который не позволяет даже надеяться, что что-то с кем-то можно разделить.