Книга Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Что казалось непонятным, так это отсутствие мало-мальски серьезного сопротивления русских, если не считать отдельных локальных стычек, происходивших ежедневно. В самый последний момент «иванам» каким-то образом удавалось ускользнуть от нас, и мы никак не могли уяснить, каковы истинные мотивы этого планомерного отступления — то ли слабость, то ли хитрый маневр. Нас поразило и то, что, когда мы добрались до промышленных центров Донбасса, все ценное оборудование многочисленных заводов и фабрик оказалось демонтированным и вывезенным в глубь страны, вероятно, на Урал или дальше. Что бы ни утверждал наш фюрер, мы нутром чуяли, что Иосиф Сталин не выдохся, что силенок у него еще вполне хватало, чтобы досаждать нам. И, видя наших так называемых виртшафтсфюреров[14], которых злые языки прозвали «стервятниками Круппа, Тиссена и Сименса», только качавших головами при виде опустевших заводских цехов, мы испытывали нечто вроде злорадства.

Дни стояли погожие, земля просохла окончательно, словом, создались идеальные условия для молниеносного продвижения вперед наших механизированных сил. Наша дивизия образовала танковый клин, стремительно продвигавшийся в глубь территории русских, и мы неслись вперед, не особенно заботясь о том, что происходит справа и слева — следовавшие за нами пехотные дивизии разберутся, это их дело. Иногда мы предпринимали разведку боем, то есть проводили стремительные танковые операции относительно малочисленными группами машин — 3–4 танка. Однажды во время такой операции мы пронеслись через вырытые землянки, застигнув русских врасплох. Выйди они к нам с поднятыми руками, никто не стал бы их трогать, но они стали разбегаться, как перепуганные зайцы, но пули наших пулеметов оказались быстрее. Среди погибших мы обнаружили и двух молодых женщин, кроме того, захватили троих пленных. Войдя внутрь землянки, мы поняли, что наткнулись на подразделение, ведавшее пропагандой — повсюду лежали стопками плакаты, листовки, брошюры. Большую часть мы сожгли, тут же разложив костер, но часть взяли с собой для предъявления командованию. На листовках были в карикатурном виде изображены Гитлер, Геринг и Геббельс, причем художники были явно не лишены таланта. Во всяком случае, у них все вышло очень смешно. Когда мы показали эти карикатуры своим товарищам, те покатывались со смеху, но тут примчался один из офицеров и отобрал их у нас.

Настроение у нас было самое что ни на есть оптимистичное. Мы свято верили в Паулюса и не сомневались в скорой победе. Но на подходах к промышленному центру под названием Изюм, расположенному на реке Донец, мы неожиданно наткнулись на яростное сопротивление русских. Пронесся слух о том, что против нас были брошены так называемые рабочие батальоны, и по прошлому опыту мы знали, что это ничего хорошего нам не сулит. Мой танк вышел из строя из-за поломки, и меня усадили за руль полугусеничного тягача, оснащенного 5-см противотанковой пушкой. В пути рядом со мной обычно сидел командир взвода, а расчет — наводчик, заряжающий и подносчик боеприпасов — трясся в кузове.

Мы быстро развернули позицию на склоне холма над городом. Расположение позиции было идеальным, и я еще удивлялся, как это русские подпустили нас так близко. Зрелище было и вправду захватывающее: пробираясь через хитросплетения городских улочек, на нас надвигались русские танки Т-34, причем довольно много. До них оставалось около километра. Время от времени они останавливались, чтобы пальнуть по нам из своих мощных пушек — вспышка вдали, потом, пару секунд спустя, разрыв где-нибудь неподалеку, сопровождаемый визгом разлетающихся осколков. Вслед за танками следовала пехота, причем в каком-то странном темном, почти черном обмундировании — судя по всему, рабочие заводов, которых бросили в бой прямо в комбинезонах.

Подпустив их как можно ближе, мы открыли огонь. Над нашими головами с душераздирающим свистом проносились снаряды наших танков, расположенных в ближнем тылу. Бой продолжался часа два, Советы, как всегда, героически сражались, однако мы имели явное превосходство и по численности, и по боевой оснащенности. Сказывался, разумеется, и приподнятый боевой дух — результат успешного наступления последних недель и, конечно же, позиционное преимущество. Словом, у русских шансов выйти из этой схватки победителями не было никаких.

В синее летнее небо поднимались клубы черного дыма от пылавших русских танков и подожженных нашими снарядами домов. Весь склон был усеян ранеными и трупами противника. Несколько остававшихся невредимыми их танков спешно ретировались, завершая торжественную и в чем-то трагическую картину нашей абсолютной и полной победы в бою. Мы почти физически ощущали смятение поверженного врага, пытавшегося отстоять свой город и вынужденного теперь отступать под нашим натиском. Глядя на все это, я мысленно представил себе, что бы испытывал я, окажись на месте русских. Разумеется, ничего, кроме гнева и злости на беспощадно палившие вдогонку танки. Один из наших артиллеристов принялся махать танкистам, призывая их прекратить огонь — мол, лежачего не бьют. Мы медленно двинулись в направлении города. За нами по пятам следовала пехота, один из наших офицеров оперативно организовал подбор раненых, что внесло некоторое успокоение в наши души.

Неподатливый Изюм был взят, и мы, форсировав Донец, вплотную приблизились к большой излучине полноводного Дона. Советы ничего не могли поделать с нами. А дальше, за Доном, протекала одна из величайших рек Европы — Волга, с расположенным на ее западном берегу Сталинградом. Наши офицеры без устали твердили нам, что достичь этот город и овладеть им — конечная цель нашего летнего наступления. Мы верили в это и уповали на долгожданный отдых после успешного выхода к Волге.

В тот же день мы покинули Изюм и повернули на юго-восток, направляясь к крупнейшему промышленному центру Северного Кавказа — Ростову-на-Дону. Когда мы приближались к селу, раскинувшемуся на нашем пути, мы пальнули из пушек, так, острастки ради, как выразился наш наводчик. Целью был выбран дом, едва различимый за кустами. Подъехав ближе, мы заметили множество фруктовых деревьев с зеленевшими на ветвях первыми яблоками. Решив пополнить и разнообразить рацион, было решено, что я схожу в сад и насыплю яблочек в снарядные ящики, а остальные в тягаче будут дожидаться меня чуть поодаль. Подходя к дому, я вдруг услышал всхлипывание. Пройдя через калитку, я заметил лежавшую на траве девочку лет двенадцати в светлом летнем платьице с короткими рукавами «фонариком». Светлые волосы были заплетены в косички. Вся левая сторона ее тела представляла собой кровавое месиво. Тело ребенка дергалось в предсмертных конвульсиях. Спиной ко мне, склонившись над умиравшим ребенком, стояла женщина, очевидно мать. Она, заходясь плачем, непрерывно повторяла имя девочки. Услышав шаги, она резко повернулась, и я увидел залитое слезами, искаженное горем лицо. Тут же на траве валялась разбитая тарелка и нарезанный хлеб. Мать медленно выпрямилась и, поняв, кто перед ней, вмиг изменилась. Горестное выражение сменилось ненавистью. Посмотрев на меня сузившимися от гнева глазами, она заговорила. Я не все понял, но то, что я все же сумел понять, сразило меня, словно удар наотмашь. Несмотря на свою напускную и привитую мне чисто нацистскую спесь в отношении населения оккупированных стран, меня мгновенно обожгло чувство вины. До этого мне приходилось оказываться в непростых ситуациях, но эта не шла ни в какое сравнение с ними. «Простите!» — единственное, что я сумел пробормотать, но тут же понял всю неуместность этого слова. «Простите? — повторила женщина. — И вы еще просите за это прощения?! — возмущенно воскликнула она. — За все, что вы наделали? Ей просто захотелось встретить вас хлебом-солью. А ведь для этого нужна смелость. А вы, трус, негодяй, чем вы ответили?!»