Книга Последняя треть темноты - Анастасия Петрова

Ну разумеется, именно с Адхеном Саша вступала в самое невыносимое противостояние, именно с ним она вела яростную тяжелую борьбу, ведь именно его она выбрала из тысячи других людей, чтобы сказать. Сказать!

— Вы жалкий шут. Просто шут. Вы ничего не понимаете. Ничего не смыслите.

— Я работаю, а вы выдергиваете меня. Я прихожу, а вы говорите мне какую-то ерунду.

— Я не уйду.

— У меня следующий пациент.

— Я не уйду.

— Идите вон!

Ситуацию надо было переломить. И тогда она вскочила, покинула, наконец, кресло, к которому приклеилась, схватила большие деревянные часы, запрыгнула на диван и потянулась к приоткрытому окну. Надо было сказать всем тем людям, лежавшим по койкам, с перебитыми носами, переломами и свинскими синяками, которым казалось, что жизнь улыбается широкой улыбкой злого клоуна, а вовсе не дружески подмигивает. На Сашин вопрос «Что случилось?» все они отвечали: «Мне одиноко» и «Я не знаю». Никто из них не знал, что происходит на самом деле. Они не боялись сказать, многие из них уже все потеряли, и они хотели сказать, поделиться, выговориться, поправиться, но они не могли — не могли сказать. Мир сопротивлялся проговариванию. О мире нельзя было поговорить.

— Что ты там застыла? Йогурты бери! Мне белые. — Нина постепенно заполняла тележку некрасивыми продуктами.

— Здесь почти ничего нет. Это не страна йогуртов, разве не так?

Саша с интересом пробежалась глазами по молочному отделу. Нина рассмеялась. Саша подошла к холодильнику, почувствовала прохладу и упоительное облегчение, тоже рассмеялась. Взяла творожный «Данон» с черникой.

— Ты права, это не страна йогуртов.

* * *

— Короче, мы заходим в больницу вечером по одному и прячемся. Я достану халаты.

— Ты че, какие халаты? Нас в жизни за врачей не признают.

— Ты че, я не про те халаты. Обычные халаты. Будем типа пациенты.

— Ты че, какие пациенты? Там одни бабы лежат.

— А братан твой?

— Он же аномалия!

* * *

Бывший кассир с бывшим терапевтом по-детски ликовали. Им слышались звуки граммофона. Сквозь какую-то пелену, в тусклом свете они видели Эйфелеву башню, реки шампанского и самих себя в новой, не прокуренной и не пропитой судьбе. Пожалуй, даже не в современности, а в какой-то прошлой, замедленной, неагрессивной жизни. Может быть, в двадцатых.

— Я сына своего заберу от бабки. Мы с ним не виделись давно. Маманю-то его какой-то урод того.

— Че, прям замочил? — Антон нехорошо оживился, а кассир растопырил липкие пальцы и хлопнул себя по щекам. — Трындец!

— Она в молодости была как Орнелла Мути! — мечтательно произнес терапевт.

— Иди ты…

— Бабка говорит, прям у сына на глазах.

— А кто ее хлопнул-то? Дружок? — Антон не унимался.

— Еще не нашли.

— А сосунок твой че говорит?

— Короче, приколитесь, пацаны… Он с этим гнусом заодно! Не хочет его выдавать. Или правда не помнит. Говорит: не помню! Как он может не помнить? Фигня какая-то.

Троица развалилась на полу у стены в комнате, которую Антон вот уже пять лет снимал в коммуналке. Интерьер там был минималистичнее, чем у Васи Петрова в палате: продавленная кровать с клопами, советский телевизор, стул и тумбочка. Стол и шкаф Антон уступил соседу за три бутылки. Зачем они вообще нужны, стол-то и шкаф?! Тряпок Антон не держал — все, что носил, вешал на стул. Ел на кухне.

Страшную повесть об убийстве бывшей жены кассир оборвал на середине. То т вечер он воспринимал как холостяцкую вечеринку, мальчишник, боевое крещение перед прекрасным незримым будущим, которое маячило впереди и обещало вот-вот протянуть мягкую дружелюбную лапу. Терапевт снова, как прежде, начнет рисовать, станет знаменитым художником, поселится в Ницце, а сам он построит крутейший в Париже универмаг, может, такой, как «Галерея Лафайет», будет продавать все от «Шанель», и не такое, как на лотках в Купчино, а самое настоящее, красивое, дорогое, натуральное — кожаные сумки, перчатки, кашемировые пальто, украшения с бриллиантами. Антон, конечно, отправится в Голливуд, там его отмоют, побреют, подстригут, оденут во все от «Шанель», и он будет не хуже Рассела Кроу, уж вы поверьте. И ничто больше никогда не будет искусственным, пустым, безнадежным. Никаких тараканов, никакой трухлявой мебели, никаких скитаний по помойкам, пиратских дисков, дырявой одежды, отвратительной еды, грязи, мытарств, никакого Питера, детка… Только Париж, картины, магазины, супер-люкс, пляжи, Ницца, Канны, шампанское, красная ковровая дорожка и беспечная кутерьма в голове.

* * *

Ничто. Нечто, существующее лишь в сознании, зыбкое, похожее на галлюцинацию, в которую веришь, потому что она совершенно такая же, как реальность — и на вид, и на вкус, и на слух. Можно ли считать это нечто ничем? Важнейшие события происходят именно в голове или на девяносто пять процентов в голове: ожидание, предвкушение, преступление и наказание, обиды и самооправдание, страх, любовь, даже болезнь. Реальность — пятипроцентное воплощение того, что капитально обосновалось в голове, составив большую часть жизни. Приблизительный подсчет. Но сколько фундаментальных, смыслообразующих, жизненно важных лично для кого-то (а может, и для многих) утверждений начинается словами: «мне кажется»… И как потом оценить факт, действие? Исходя из того, что было у кого-то в голове? Или исходя из того, что некто считает нормативной реальностью?

Когда обвиняемого в убийстве Васю Петрова стала разыскивать полиция, Ирине Петровне пришлось раскрыть карты. Учителя с двумя сердцами, который при неясных обстоятельствах задушил мать своего ученика, ожидали операционный стол и пожизненное заключение. Только вот пациент утверждал, что убийства не помнит, врачи предполагали, что больной совершил преступление в бреду, а следователь подозревал, что все врут.

— Ты себе не представляешь, как мне жаль, что я вытащила тебя сюда, а сама теперь вынуждена заниматься черт знает чем! — стенала Нина, собираясь на работу впопыхах, то теряя, то находя ключи и поддергивая сползающие джинсы.

— Это хочет сказать, что у вас есть на втором этаже экспонат. И это поэтому меня не пустили войти.

— Именно так. Это значит, что у нас, как ты говоришь, экспонат. Теперь уж точно экспонат. А палата — проходной двор.

— А у него правда два сердца?

— Не совсем, — Нина сняла джинсы, рванула на себя дверцу деревянного шкафа и уставилась в темноту: что бы такое натянуть на похудевшие бедра?

— Не совсем… — повторила Саша. — А женщину он правда убил?

— Н-да…

— И что теперь?

— Ничего хорошего. Либо мы его прооперируем, и он отправится за решетку до конца дней. Либо мы его не прооперируем, и он отправится за решетку до конца дней. Либо его признают невменяемым, и он отправится на принудительное лечение, что не лучше тюрьмы… В общем, так или иначе, жизнь его кончена, — Нина застегнула на боку узкую бежевую юбку.