Книга Лоуни - Эндрю Майкл Херли

— Да, — сказал я, чтобы немного подбодрить его. — Послала.

Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.

— Мисс Банс, — позвал он, кивая на дверь, — будьте так любезны…

— Да, преподобный отец.

Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.

* * *

Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд — это жуткое уродство.

Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение — выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.

Чтобы добавить зданию нотку мистицизма, каменщик укрепил наверху на колокольне, под часами, символический Глаз Божий — овал, вырезанный в цельном камне. Мне приходилось видеть такие в старых деревенских церквах, куда Родитель таскал нас по выходным. Но в Сент-Джуд этот символ наводил на мысль о зорком мастере в фабричном цеху, высматривающем лодырей и возмутителей спокойствия.

Внутри распятый Христос размером крупнее, чем в натуральную величину, был подвешен точно напротив большого окна таким образом, чтобы, когда светит солнце, тень Спасителя падала на прихожан, касаясь каждого. Кафедра располагалась высоко и напоминала сторожевую вышку. И даже сам воздух, казалось, специально предназначался быть церковным: звук загущал его, как суп, когда мисс Банс касалась клавиш органа, а когда неф пустел, становился разжиженным, так что малейший шепот растекался по каменным стенам.

— Ну что ж, — начал отец Уилфрид, указывая на переднюю скамью, — начнем сначала. Маккаллоу, расскажи мне что-нибудь об обряде покаяния.

Отец Уилфрид заложил руки за спину и начал медленно расхаживать вдоль алтарной ограды, устремив взгляд на церковный свод, как учитель, ожидающий ответа на заковыристый вопрос по математике.

Вообще я часто думал, что отец Уилфрид упустил свое призвание в этом плане. Мать как-то вырезала из газеты фотографию, на которой он протестует против нового фильма ужасов — его крутили в «Керзоне». Он был вылитый директор школы эдвардианского периода — сухопарый и бледный, в круглых очках, с волосами, разделенными строгой линией пробора.

Генри опустил глаза на потные ладони и неловко заерзал, как будто у него заболел живот. Отец Уилфрид внезапно остановился прямо напротив него:

— Проблема?

— Я не знаю, — сказал Генри.

— Я не знаю, преподобный отец.

— Э-э…

— Ты будешь называть меня «преподобный отец».

— Да, преподобный отец.

— Ну и?

— Я все равно не знаю, преподобный отец.

— Ты не знаешь, есть ли проблема, или ты не знаешь, что такое обряд покаяния?

— Э-э… — опять промычал Генри.

— Тогда скажи хотя бы, Маккаллоу, в какой момент в вводном обряде начинается обряд покаяния.

— Я не знаю, преподобный отец.

— Ты хочешь быть слугой Господа и даже не знаешь порядка мессы?

Возглас отца Уилфрида эхо сразу же разнесло по всей церкви. Генри снова принялся рассматривать пальцы.

— Ты ведь хочешь помогать у алтаря, не так ли, Маккаллоу? — произнес отец Уилфрид на этот раз более спокойным тоном.

— Да, преподобный отец.

Отец Уилфрид взглянул на него и снова начал расхаживать взад-вперед.

— Обряд покаяния проводится в самом начале мессы, Маккаллоу, как только священник выходит к алтарю. Таким образом, мы можем исповедоваться в наших грехах перед Господом и очистить души, чтобы подготовиться к восприятию Его Священного Слова. Теперь ты, Смит. — Отец Уилфрид остановился, чтобы протереть золотого орла на кафедре, где мистер Белдербосс мучился с ветхозаветными именами, когда наступала его очередь читать Библию. — Что следует после таинства покаяния?

— «Господи помилуй», преподобный отец.

— Затем?

— Славословие, преподобный отец.

— И затем?

— Литургия, преподобный отец.

Отцу Уилфриду, очевидно, пришло в голову, что я валяю дурака — он сощурился, но потом отвернулся и сделал несколько шагов в противоположную сторону.

— Так, Маккаллоу, — сказал он, — теперь посмотрим, как ты слушал. Расскажи мне о порядке вводного обряда.

И так продолжалось до тех пор, пока Генри не смог полностью повторить последовательность мессы, вплоть до того, в каких местах люди стоят, сидят или становятся на колени.

Пока они разговаривали, я вглядывался в алтарь, гадая, когда нам разрешат заходить туда и будет ли ощущаться святость сильнее там, за невидимой ширмой, куда только избранным разрешалось проходить во время проведения мессы. И другой ли там воздух? Может быть, более сладкий. И разрешат ли мне открыть раку за заалтарной перегородкой и увидеть само место присутствия Бога? И есть ли в этой золотой шкатулке какое-то свидетельство Его присутствия?

Когда я прошел одно испытание, меня отправили проходить другое. Я должен был зайти в помещение рядом с ризницей и принести дарохранительницу, кадило и четки. Отец Уилфрид вручил мне ключ и строго посмотрел на меня.

— Ты должен войти только в ризницу и больше никуда, — предупредил он. — Это понятно?

— Да, преподобный отец.

— Хорошо. Отправляйся.

Помещение было тесным, пахло старыми книгами и огарками свечей. Там стояли письменный стол, несколько полок с книгами и запертые шкафы. В углу я заметил умывальник и над ним закопченное зеркало. Свеча в красном кувшине оплыла под сквозняком от неплотно закрытой оконной рамы. Но больше всего меня, как и, думаю, любого мальчишку тринадцати лет, интересовали две перекрещенные шпаги на стене, длинные и тонкие, слегка изогнутые у кончика, — такие были у наполеоновских солдатиков Хэнни. Больше всего на свете мне хотелось подержать в руках одну из них. Ощутить, как все в моей груди сжимается, как это обычно бывало, когда мы пели «Господь Земли и Престола».