Книга Книга нечестивых дел - Элль Ньюмарк

— Спасибо, — проговорила она голосом, подобным нижней ноте лютни, и мой лоб покрылся испариной. Я хотел, чтобы она улыбнулась — улыбка на ее лице стала бы мне подарком судьбы, — и изо всех сил старался придумать остроумный ответ. Но завороженный исходившим от нее ароматом и напуганный ее близостью, онемел. Подобрал последнее яблоко и протянул ей. Мой язык распух, во рту пересохло. Принимая его, Франческа коснулась кончиками пальцев моей руки. По ней пробежала искра, прожгла насквозь, опалила шею и вспыхнула как спичка где-то глубоко во лбу. Я даже почувствовал нескромное покалывание в чреслах и от этого застыл, совершенно потеряв дар речи. — Спасибо, — повторила Франческа.

Я хотел ответить: «Не стоит» или «Рад был помочь», — чтобы она увидела, какой я легкий в обращении и воспитанный, учтиво кивнуть и сказать: «К вашим услугам, госпожа», — но был смущен прикосновением и утонул в ее аромате. И вместо этого ляпнул:

— Мне очень понравились ваши ноздри, — и, в ужасе прикусив язык, замолчал.

Франческа рассмеялась, отчего мать-игуменья прервала свое изучение салата-латука и ошпарила меня взглядом. Затем по-медвежьи схватила Франческу за руку и увела в толпу. Я смотрел девушке вслед и думал, что она, наверное, сочла меня придурком. Я в самом деле повел себя глупо, по-идиотски, и изводился из-за этого весь остаток дня.

Теперь, у очага, волнение от услышанного на балконе старшего повара пошло на убыль, и меня снова обожгло стыдом за поведение при встрече с Франческой. Память о собственном унижении вытеснила все мысли о доже, тайных книгах и даже о возможности получить любовное зелье. Какой мне от него прок, если Франческа больше никогда не посмотрит в мою сторону? Я потащился в общую спальню и миновал на цыпочках ряды храпящих слуг.

Свернулся на соломенном матрасе, поджал колени к груди и почувствовал, как застыло лицо, когда из внутреннего уголка глаза показалась слеза, перевалила через переносицу и скатилась по противоположной щеке. Радостное возбуждение от новости, что у моего наставника есть любовное зелье, растворилось в горьком воспоминании о пережитом унижении. Я выставил себя перед Франческой совершеннейшим дураком, и теперь положение могло исправить только чудо.

На следующее утро старший повар Ферреро появился на кухне без своей обычной улыбки. Мы ждали, что он, как всегда, дружелюбно крикнет: «Buon giorno!»,[26] — но не дождались. Несколько поваров поздоровались с ним, он отвечал рассеянными кивками. Швырнул на стол три свертка, развернул великолепную телячью вырезку, горку только что выловленной красной кефали и кучку извивающихся морских пауков — все это было куплено на Риальто еще до рассвета. Ничего не сказал по поводу превосходной телятины и прозрачных глаз кефали. Надел свеженакрахмаленный белый колпак без обычного довольного покрякивания и открыл ящик со специями, забыв о ритуальном обнюхивании баночки с корицей.

Основной задачей в тот день являлась подготовка к обеду с уважаемым гостем из Рима — папским астрологом Лореном Бехаймом, алхимиком и одним из ученейших мужей Европы. Трапеза должна была отличаться изысканностью, и работа началась с самого утра. Синьор Ферреро распорядился, чтобы один из поваров сходил в его удивительный огород за лавандой и бутонами бархатцев. Товарищи получившего поручение обменялись встревоженными взглядами, а тот, кому выпало идти, мялся на пороге, пока старший повар грозно на него не посмотрел. Прежде чем ступить в огород, несчастный перекрестился, горестно вздохнул и, спасаясь от сглаза, сжал за спиной кулак.

В тот день старший повар давал более конкретные, чем обычно, указания. Объясняя Энрико, какое количество рыхлого теста ему требуется, он бросил:

— Не забудь, что во время замеса руки должны быть теплыми.

После такого ненужного напоминания Энрико надулся от обиды.

— Пеллегрино, — позвал тем временем синьор Ферреро, — нарежь телятину потоньше и поперек волокон.

— А как же иначе? — едва слышно, но явно оскорбленно ответил тот.

Старший повар приказал помощнику по рыбным блюдам поместить морских пауков в кожаный бурдюк с подсоленной водой. И проведя ладонью но кучке шевелящихся созданий, заметил:

— Они будут слаще, если с удовольствием скоротают свои последние часы.

— Разумеется, — буркнул повар. — Кому он это говорит?

Раздав задания, синьор Ферреро вытащил из-за ворота цепочку и отцепил от нее маленький латунный ключик. Подошел к ряду медных сковородок, висящих на железных крюках, и снял самую большую. За начищенной посудиной обнаружился потайной дубовый шкафчик. Его-то и открыл синьор Ферреро своим ключом. Что-то быстро достал, запрятал в карман панталон и снова запер дверцу. И тут заметил, что я за ним наблюдаю.

— Лучано, ты отказываешься быть моим учеником?

— Нет, маэстро.

— В таком случае ты, видимо, святой и ждешь знака от самого Господа?

— Нет, маэстро. — Я схватил две деревянные бадьи и выскочил во двор. Пока в них лилась холодная вода, перед моими глазами снова возникла картина: синьор Ферреро что-то достает из шкафчика. Только что это было? Мне показалось, будто я заметил нечто зеленое — цвета стекла, из которого делают бутылки для вина, или серое — вроде засушенной травы. Эта вещь явилась моему взору всего на долю секунды. Я прикрыл глаза, стараясь восстановить зрительную память, но увидел лишь, как наставник сует в карман сжатую в кулак руку.

Когда я вносил на кухню воду, он как раз объявлял, что сам займется соусом к телятине.

— Тонкая приправа не терпит множества рук и очень чувствительна к дисгармонии.

Повара уже поняли настроение своего господина и согласно кивнули. Но когда синьор Ферреро начал заполнять кастрюлю и, откупорив вино, с ловкостью виртуоза сводить воедино необходимые ингредиенты, соусник от восхищения закатил глаза. Вот он, истинный художник, чье уединение никто бы не решился потревожить.

В тот вечер мне выпало принести в трапезную оловянный поднос с фарфоровыми тарелками, тяжелыми золотыми блюдами, хрустальными бокалами и серебряными столовыми приборами. Служанки, обученные украшать стол, расстелили кружевные скатерти ручной работы и поставили огромную вазу с белыми лилиями. Лакеи с помощью блоков опустили тяжелую люстру, чтобы девушки могли зажечь все сто свечей.

Я запыхался, поднимаясь по винтовой лестнице с тяжелым подносом. Спиной открыл служебную дверь, внес поднос в пышно убранную трапезную и поставил на мраморный буфет. Дож стоял в середине комнаты с двумя из своих толстошеих телохранителей. Он что-то тихо говорил, и лица у всех троих были мрачными, но когда я, тяжело дыша и отдуваясь, вошел, сразу оборвал речь. Трое мужчин молча смотрели, как я разгружаю поднос. Я не спешил — переносил каждый предмет с большой осторожностью, надеясь, что дож продолжит разговор в моем присутствии. Но прежде чем успел закончить, он махнул своей старческой рукой с набухшими венами и бросил: