Книга Снежинка - Александр Пиралов

– И что же увидела обыкновенная смертная баба?

– А то, что ты вел себя тогда, – понимаешь, о чем я, – как достойный мужик… Не устроил скандал, – хотя мог бы, и ой какой, не делил простыни, не мазал мой забор дегтем, а встал и ушел, оставив мне и квартиру, и все, что в этой квартире было… На такое не каждый способен. – Она откровенно набиралась сил перед следующими словами. – А проблему Снежаны ты решил потрясающе. За счет этого ты выиграл дочь. Признаю твою победу.

Сказав это, она начала вдруг медленно и многозначительно хлопать в ладоши. Алевтина всегда была склонна к театральным эффектам, но если раньше они вносили в ее облик скорее дополнительный шарм, то сейчас это было просто нелепо. Кроме того, я не мог понять, чего здесь больше – восхищения или насмешки, а поскольку мне всегда казалось, что знаю ее как облупленную, я начинал чувствовать себя все более дискомфортно.

– Дочь мы проиграли оба.

– И вот думала я обо всем этом, думала, – продолжала она, не обратив внимания на мои слова, – и вдруг пошла влюбляться в тебя… Улыбаешься? Тебе смешно от того, что спившаяся старуха взяла да влюбилась?

– Мне смешно от того, что ты вообще способна в кого-то влюбиться, кроме самой себя…

– Представь…

– Ну и что мне теперь делать?

– Забыть прошлое…

– С какой стати?

Если бы я знал, о чем пойдет речь, то хотя бы подготовил встречные аргументы, теперь предстояло импровизировать, а это далеко не самая моя сильная сторона.

– А с той, Влад, что бал закончен, а свечи погасли…

– Не забыть этот бал, Алевтина…

– А ты все же попробуй.

– Я ведь тоже хотел распоряжаться своей жизнью, Аля. Только не позволено мне это было… Знаешь, если я что-то и понял в этой жизни, так это то, что всегда приходит время платить по счетам. Вот ты и платишь. И потешная свадьба наша платой была, и роман с музыкантшей, и то, что ты, в конце концов, здесь – это тоже плата. Но окончательный расчет, думаю, еще не состоялся.

– Почему ты такой мстительный, Влад?

– Значит, есть за что мстить, Аля.

Солнце слепило так, что она закрыла глаза.

– У меня есть кое-что еще. Ты ведь верно тогда заметил о деньгах. Но кое-что мне все-таки удалось спасти…

Теперь она загадочно улыбалась:

– Я хочу оставить это тебе.

– Спасибо, не надо…

– Влад, будь благоразумен. Ты тогда был моим мужем и потому имел право на часть тех денег, которые я зарабатывала. Знаю, что ушел ты от меня после десяти лет совместной жизни голым и босым, и это несправедливо, это гнетет, и я хочу загладить свою вину хотя бы частично…

– Я же сказал, нет…

– Но послушай, кому их оставлять? Ваське? Да он их завтра же пропьет. Дочери?.. Они ей не нужны… Влад, умоляю, сними хоть часть тяжести с моего сердца, пожалей меня. Хочешь, я на колени встану…

– Ну, мне, пожалуй, пора, Аля.

– Влад, я умираю, а волю умирающих надо выполнять. Даже перед эшафотом осужденных спрашивали о последнем желании. Выполни мое последнее желание.

– Поправляйся, Аля…

– Может, ты меня больше никогда не увидишь. Неужели тебе нечего сказать мне?

Алевтина теперь умела мгновенно менять имидж. Этим искусством она овладела в последние годы, когда удача, которая была благосклонна к ней в молодости, стала постепенно отворачиваться и была уже не анфас, а скорее, в профиль. А теперь был виден разве что затылок этой самой фортуны.

– Нечего…

Она с трудом поднялась и приблизила свое лицо почти вплотную. Ее дыхание было уже исполнено тленом.

– Ты чудовище… Ненавижу тебя. Всю жизнь ненавидела.

Последние слова были сказаны уже вслед, и было, наконец, похоже на полный расчет.

11

День был хмурым, промозглым. Низкие свинцовые тучи грозили снегом. До кладбища я добрел пешком – хотел подольше побыть со своими мыслями и подальше от людей. Могилу Полины помогла найти выпившая и оттого не в меру словоохотливая смотрительница. Она продала мне цветы и даже попыталась взять меня под руку, чего я категорически не позволил.

Мне давно хотелось побыть с Полиной, но я все тянул, сам не знаю почему. То ли времени не хватало, то ли мужества…

Я где-то вычитал, что самое трагичное в жизни человека в том, что он начинает понимать, как надо жить, когда менять что-то уже поздно и остается только пожинать ошибки своей молодости. Если эта мысль справедлива, то я служу ее опровержением. Пробыв в этом мире более полувека, я продолжал жить, как идиот.

Будь иначе, Полина не лежала бы здесь. И я хотел ей сегодня сказать это.

Полину погребли на самом краю кладбища, у старой облупившейся березки. Могилка была отделена простым металлическим ограждением, увенчанным скрипичным ключом. В памятник было вмонтировано ее изображение – она сидит у рояля, взгляд скорее задумчивый, чем суровый, но лучше уж он был суровым, потому что я видел в этой задумчивости упрек и предназначался он, похоже, для меня. Уход человека всегда тяготит своей недосказанностью, а ей было что досказать, особенно мне.

Тишина была чисто кладбищенской, пронзительной, ее не способны были нарушить даже вороны, которых было здесь великое множество. Я сел на скамейку и стал слушать. Мне всегда нравилось слушать тишину.

Я не готовил себя к этому свиданию, хотя, возможно, и следовало. Наверное, можно было бы поискать слова для покаяния в том, что я допустил ее встречу с дочерью, и если бы событиям было позволено развиваться своим неспешным и естественным чередом, возможно, и развязка – если таковой вообще суждено было быть – оказалась иной. Хотя ясно было, что дело совсем не в этой злосчастной встрече, а в чем-то гораздо более глубоком, чего я, может, тогда и не вполне сознавал…

И тут я с удивлением услышал собственный голос, слова вдруг пошли сами собой, будто давно были готовы и только ждали своего часа.

– Ну вот я и здесь, Поленька… Право, не знаю, с чего начать. Я ведь чуть за тобой не пошел, узнав, что ушла ты. И сейчас думаю, что лучше мне было бы уйти. Здесь ведь меня уже ничто не держит.

Я и не заметил, как начал идти мелкий крупяной снег. Сидеть было холодно, но уходить не хотелось.

– Знаешь, Поленька, во времена моей туманной юности отец как-то сказал мне: «Мы, Сташевские, имеем свойство поздно прозревать»… Наверное, в нашем роду это свойство ярче всего было выражено у меня. Я прозрел на больничной койке, поняв наконец, что ты принадлежишь к тем женщинам, которые полностью посвящают себя тем, кого любят. То, что поначалу воспринималось мной как блажь молодой эксцентричной женщины, оказалось на самом деле глубоким чувством, и мне остается только поражаться собственной слепоте.

После того, как я в этом признался, слова снова нашли выход, хотя я и не очень понимал, кому говорю – Полине или самому себе. Думаю, все-таки себе, поскольку Полина наверняка давно все поняла. Это ей удавалось гораздо лучше, чем мне.