Книга "Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд

«6.15 – 6.45. Ходил с ястребом + ходил вокруг ястреба, протянув ему кроличью ногу, а он рвался и хлопал крыльями, как только я подходил слишком близко. Отошел, не покормив. Этого нет в книге. С тех пор проделывал то же самое с тем же результатом по пятнадцать минут в каждый час (до шести часов ночи)».

Он ненавидел эту кроличью ногу. Ненавидел ее мех, когти, ободок бледной плоти, который за прошедшие часы засох и стал мягким, как воск. Он ненавидел ногу, потому что ястребу она была не нужна. И сам он тоже был ему не нужен. Целый день он свистел ястребу, от чего совсем пересохли губы, и его заботливость начала сходить на нет, оборачиваясь досадой, а потом и отчаянием. Вчера ночью его досада достигла такого накала, что после рывка прочь от него он не дал Тету вновь усесться на кулак. А что еще хуже, он испытывал радость, пока птица так и висела вниз головой, медленно вращаясь на опутенках. Ужасный грех. Ему очень стыдно. И он волнуется. У Тета помет зеленого цвета. Значит ли это, что птица заболела? Может, поэтому ястреб не захотел есть кролика. Что теперь делать? Голодание, решает он. Оно вылечит испорченный желудок, если дело в нем. Наверное, стоит дать ему завтра немного яйца. Но самое главное вот что: ястреб будет есть, только когда сам прыгнет к пище, не раньше.

План Уайта сработал бы, если бы он его придерживался. Но он не придерживался. К рассвету Тет уже получил большую часть кроличьей тушки, хотя так и не запрыгнул на кулак своего дрессировщика. Очередное принятое решение было нарушено. По правде сказать, нарушены были все решения. Даже намерение Уайта не давать ястребу спать трое суток: Уайту стало так жаль птицу, что он периодически возвращал его на присаду и давал немного поспать. Освободившись от присутствия Уайта, Тет вспомнил, как хороша была жизнь до того, как его привязали к человеку, который все время гладит его, говорит с ним, пристает со скользкими кроличьими потрохами, поет, свистит, поднимает и опускает стакан с какой-то жидкостью. И когда Уайт подходил к ястребу, чтобы взять его на кулак, тот оставался все таким же диким.

Бедняга Тет! Бедный, взъерошенный, испуганный Тет со сломанными перьями! Сидя со своей питомицей, я часто его вспоминала. Мне Тет представлялся в черно-белом цвете и на большом расстоянии, словно я смотрела на него через другой конец телескопа: маленький несчастный ястреб бьется и пищит от отчаяния на серых лужайках далекого дома. Тет был для меня совершенно реальным. А Уайт нет. Трудно было представить этого человека с его собственным ястребом. Особенно, когда я сидела рядом со своим. Я стала рассматривать его фотографии в книге, но там были словно совсем разные люди: на одной это был светлоглазый мужчина с шекспировской бородкой, писавший под псевдонимом Джеймс Астон; на другой стоял тощий молодой человек с загнанным взглядом – школьный учитель мистер Уайт. Еще были фотографии, где Уайт представал в образе деревенского парня – твидовая куртка, рубашка с расстегнутым воротом, на лице – развязная ухмылка. И снимки более поздние: тучный седобородый английский Хемингуэй, Фальстаф в шерстяном свитере.

Мне никак не удается соотнести все эти образы с одним и тем же реальным человеком.

Сидя с Мэйбл, я вновь перечитываю «Ястреба-тетеревятника», перечитываю много раз, и каждый раз книга предстает передо мной по-новому – иногда как саркастически-смешной роман, иногда как дневник человека, смеющегося над своим поражением, иногда как душераздирающая повесть о человеческом отчаянии.

Но, пока я приручала ястреба, в одном своем качестве Уайт стал мне понятен. Однако это был вовсе не сокольник Уайт. Это был человек, который впервые в жизни познал радость домашнего уюта. Человек, который покрасил свой потолок в ярчайшие цвета: синий и красный, который для красоты ставил на каминную полку вазочки с перьями и готовил карри из креветок и яиц, куда еще добавлял несколько ложек повидла. Я представляла себе, как он кипятит белье в медном тазу на кухонной плите или сидит в кресле за книгой Джона Мейсфилда «Люди полуночи», а сеттер Брауни спит у его ног.

Еще я представляла, как он пьет. Бутылка всегда где-то поблизости, а противостояние с Тетом только способствует желанию выпить. «Пьешь ведь не для того, чтобы поглупеть и потерять способность действовать, – писал он. – Тогда алкоголь виделся мне единственным средством, которое помогает выжить». Сидя с ястребом, я размышляла об Уайте, и мне пришло в голову, что, возможно, именно из-за его пристрастия к алкоголю так расплываются очертания этого человека и сам он почти исчезает из поля моего зрения. Мысль, конечно, фантастическая, но все равно мне казалось, что существует некая глубинная связь между пьянством Уайта и его ускользающим образом. И у меня не было сомнений, что алкоголь как раз и привел Уайта к саботированию собственных намерений, потому что алкоголикам свойственно строить планы и давать обещания себе и другим – убежденно, искренне, в надежде на спасение. Обещания эти снова и снова не выполняются из-за страха, нервозности и прочих обстоятельств, которые скрывают глубоко укоренившееся желание уничтожить собственное «я».

На следующее утро я раздвинула занавески. В ярком свете меня стало лучше видно, и птица насторожилась. Но когда солнце широкой полосой легло ей на спину, она радостно приподняла перья. Теперь, стоя в мелком тазике рядом с присадой, она общипывает свои пальцы и мелкими глоточками пьет воду. Запрыгнув назад на присаду, начинает чистить перышки, и линии ее тела изгибаются, создавая стилизованный образ утонченных ястребов-тетеревятников с японских картин. Она быстро перебирает клювом одно перышко за другим, и раздается такой звук, словно перелистывают бумагу или тасуют колоду карт. Затем, раскрыв позади себя широкое крыло, она медленно отводит его дальше, к освещенному солнцем хвосту и встряхивает перьями, издавая сквозь ноздри счастливый писк. Я с жадной радостью наблюдаю – как будто выпиваю залпом бокал шампанского. «Ты только посмотри, как она счастлива!» – говорю я себе. Наша комната – не тюрьма, а я не палач. Я – то доброе существо, которое передвигается, пригнувшись, по комнате, наклоняется, взволнованно встает на колени, держа в руке вкуснейшие кусочки говядины.

Но я льщу себе. Меньше чем через час у меня уже нет сомнений, что птица меня ненавидит и я самый плохой сокольник на свете. И неважно, что Мэйбл гораздо спокойнее, чем предсказывали книги и другие сокольники. Ничего у меня не получилось. Я испортила птицу. В этом нет сомнения, потому что она не дает надеть клобучок. До сих пор она спокойно его принимала. Сегодня чуть раньше я почувствовала, что ее сердце застучало несколько беспокойнее, чем обычно, а сейчас произошел настоящий взрыв возмущения. Стоит мне поднести клобук к ее голове, как она тут же уворачивается, крутит головой, как змея. Втягивает голову в плечи, наклоняется и отпрыгивает в сторону.

Я понимаю, почему это происходит. Поначалу клобучок помогал ей спрятаться от мира, но теперь, когда она решила, что я не причиню ей вреда, он мешает смотреть, а она хочет видеть все. И вот, обиженная и расстроенная, птица поднимает одну ногу, потом вторую и смотрит по сторонам, думая, куда бы улететь. Ее настроение передается и мне. Сердце у меня в груди стучит тяжело и неровно. Я потеряла способность исчезать. Пытаюсь отстраниться от происходящего, прислушиваясь к репортажу о крикете, который передают по радио, но не могу понять, что говорит комментатор. Единственное, что получается, – это переключить свое внимание с несчастного ястреба на клобук у меня в руке. Да и птица тоже думает только о нем.