Книга Долг - Виктор Строгальщиков

– Дневальный? Роте подъем. Тревога.

– Рота, подъем! Тревога! – радостно вопит дневальный и врубает электрический звонок. Дневальному – ночное развлечение, он при своей тумбочке останется. Я тоже могу остаться, даже не спросясь, но меня уже зло разбирает на ротного.

В спальных комнатах казармы топот, шум и рявканье сержантов. Я уже одет по форме, поэтому спокойно запираю канцелярию и в синем сумраке дежурных фонарей иду в раздевалку. Надеваю шинель, опоясываюсь ремнем, и тут влетают наши. Толкотня и мат. В ружпарке тоже толкотня и мат, лязг и стук оружия. Мы длинно строимся по коридору в две шеренги. Сержанты равняют нас криками, бегут на доклад к заместителям командиров взводов, те в очередь топают к ротному. Валька Колесников нагло зевает с подвывом, Николенко машет ему кулаком. Все ждут, скомандует ли ротный «Посыльные к офицерам!».

– Рота! Построение на плацу! Бегом марш!

Дружный выдох: пронесло. Будет нас гонять по территории. Если бы послал за офицерами – мог марш-бросок заделать с полной выкладкой. Уже бывало, даже в воскресенье, и это есть ГСВГ. В Союзе, говорят, такого нет, там стрельба и марш-броски раз в полгода, на инспекторских проверках. А здесь, в Германии, мы стреляем и бегаем каждую неделю. Костерим ГСВГ почем зря, но внутренне собой гордимся. Мы – армия. А там, в Союзе, – чмо.

– Вот надрал его майор, – бормочет мне в затылок Колесников, когда мы, грохоча сапогами, сбегаем по лестнице. – Теперь, гад, выслуживается.

На плацу мы строимся повзводно в отведенном нашей роте месте. Плац бескрайне чернеет, лишь окаймляющие его дорожки в пятнах света от редких фонарей. На дальнем углу плаца видна темная плотная масса, долетают выкрики команд: не только нашу роту гнобят этой ночью.

Ротный командует «направо» и «бегом марш». Наш третий взвод топчется на месте, пока передние два взвода разгоняются. Бежим привычно по «обеденному кругу»: мимо штаба своего батальона, потом казарма химзащиты, дальше – большая коробка полкового клуба, третий батальон, поворот налево, длинный пенал спортзала, офицерская столовая и магазин, снова налево, четвертый батальон, КПП со знаменитым плакатом «Подчиняйтесь во что бы то ни стало», первый батальон и штаб полка, правое плечо вперед, трехэтажная громада корпуса столовой, спортгородок и поворот к нашей казарме, где под фонарем прохаживается низенький ротный в сопровождении нависающего над ним невесть откуда взявшегося старшины Пуцана. Мы пробегаем мимо, дружно топая в ногу, ротный даже не смотрит на нас, зато Пуцан полосует нас взглядом, выискивая непорядки.

– Третий взвод, подтянись! Держать строй! – Голос у Пуцана еще тот. Ему плевать, что ночь и люди спят.

В окнах штаба батальона горит свет. Я замечаю на бегу, как там рисуется и исчезает чей-то силуэт. Возле клуба, где фонари над входом, видны на стойках наши с Валеркой плакаты «Решения съезда – в жизнь!» и афиша кинофильма «Доживем до понедельника».

Наш батальон в кино уже водили на неделе. И такая тоска по дому, по нашей школе на меня потом наехала, и стало так ясно, насколько я здесь огрубел и вообще оскотинился, что я не знал, куда себя девать. Воскресенье, свободное время, иди куда хочешь: к музыкантам, играть в волейбол, пить со стариками в чайной, в курилке слушать мат и анекдоты, жарить картошку у Ары или в собственной каптерке дорисовывать заказ – я здесь для солдат развернулся «по клеточкам»... И вот стою я на ступеньках клуба, все разошлись, курю, мне холодно. Огромный полк, а в нем мне некуда деваться. Пошел в свою казарму, вернулся с полдороги и стал искать Валерку. Не нашел. Потопал было к музыкантам, но там на ритму давно чешет другой, из молодых, и классно чешет. Короче, завалился я в свою каптерку, лег на топчан и заснул, а ночью напился у Ары. Такое вот вышло кино. В тот день впервые за все время службы я понял, что не только жду и жажду дембеля – я его боюсь. Здесь, в армии, давно все ясно и понятно, а что со мной будет там – не знаю. Гражданский поезд за два года ушел так далеко, что дай мне бог догнать последние вагоны, в то время как мои друзья давно забили все места в купейных первых. Мои друзья способнее меня, я это признал еще в школе. Особенно Сашка Дмитриев – отличный художник, не полковому маляру чета. Или Вовка Лузгин – тот вообще одарен всесторонне. Но в смысле жизни я покрепче их, я это чувствую. Есть в моих талантливых друзьях видимая мне слабина и непрочность. В морду дать не умеют, поэтому когда-нибудь жизнь даст по морде им. Пусть себе едут, я их люблю и зла им не желаю. И в поезд тот пристроюсь обязательно, а там посмотрим.

Мы бежим третий круг. Или четвертый – я не считал, задумался. Приклад автомата мерно шлепает меня справа пониже спины. Хорошая привычка отвлекаться пришла ко мне не сразу, но сама собой, и стало легче. Бежишь ли кросс, стоишь ли на посту, сидишь в ленкомнате или роешь окопы, самое важное – не зацикливаться на процессе. Иначе он, процесс, будет бесконечным и мучительным. Надо вспомнить что-нибудь, зацепиться взглядом, и в голове начнут крутиться всякие картинки, и ты уже там, по ту сторону, и время летит незаметней.

Под фонарем возле казармы уже трое. Длинный и маленький стоят навытяжку, а перед ними, уперев руки в боки, шевелит головой батальонный майор. Наш топот плотен и силен, но комбатовский фальцет перекрывает и его:

– Рота, стой!

Обычно с бега принято солдат перевести поначалу на шаг и лишь потом давать команду «стой» для исполнения в два счета, как того требуют наставления по строевой подготовке. А тут вся рота будто спотыкается, мы налетаем друг на друга, строй ломается, кто-то с характерным бряком роняет автомат. Я вижу, как майор наклоняется к ротному, потом делает шаг назад и машет ладонью, словно мух от лица отгоняет. Ротный совершает уставной поворот направо и уходит в темноту. Хорошо слышно, как меняется звук его шагов, когда с асфальта кольцевой дорожки он ступает на булыжник плаца.

– Старшина, командуйте, – брезгливо говорит майор.

– Ро-о-та!.. – во всю мощь запевает Пуцан.

– Перестаньте орать! – рявкает майор. И сквозь зубы невнятно ругается.

Второй час ночи, еще можно выспаться к подъему. Завтра наша рота после обеда заступает в караул, а там особо не поспишь, только урывками. Я мог бы сачкануть, но злюсь на ротного, вот и решил: пойду со всеми. Буду в караулке дуться в преферанс – отличная картежная игра, меня научили недавно. Еще один армейский плюс на дембель. Хороший багаж набирается: Лехины уроки на гитаре, основы карате, теперь вот «пулечка», и вообще здоровый стал, как лошадь, – вес сбавил, а силы набрал. В госпитале зажирел слегка, но за два месяца в полку жирок согнал, на брюхе снова мышцы обозначились. Ротный, кстати, хоть и ростом мал, но сложен обалденно. Когда на него стих находит, раздевается до пояса и крутится на брусьях перед ротой. Зол я на ротного, и жалко его. Мне до дембеля два месяца осталось, а ему?

Меня легонько трясут за плечо.

– Будь человеком, – шепчет Колесников, – сбегай за картошкой.

– Вали отсюда.

– У Ары выпить есть.

– Точно есть?