Книга Проклятие королей - Филиппа Грегори

Однажды я выхожу из церкви и слышу, как деревенский старик жалуется священнику и просит его поговорить со мной.

– Отец мой, вы должны с ней поговорить. Мы не можем платить, что должны. Мы даже не знаем, сколько задолжали. Она просмотрела все договоры, которым по много лет, и нашла, за что оштрафовать. Она хуже Тюдора, хуже короля, только и делает, что изучает законы и обращает их себе на пользу. Она уморит нас голодом.

Но, как бы то ни было, этого не хватает. Я не могу купить мальчикам новые сапоги для верховой езды, не могу кормить их лошадей. Год я борюсь, пытаясь отрицать, что сама у себя занимаю, обирая крестьян, ворую у бедняков, но потом понимаю, что все мои жалкие попытки окончились ничем. Мы разорены.

Никто мне не поможет. Мое вдовство против меня, моя бедность против меня и само имя мое против меня. И, что хуже всего, против меня мать короля, и никто не отважится мне помочь. Двое моих кузенов все еще заточены в Тауэре; они мне не помогут. Только мой родственник Джордж Невилл отвечает на одно из десятков писем, что я разослала. Он предлагает воспитать старших мальчиков у себя в доме, и мне придется отослать Генри и Артура, пообещав, что я заберу их, как только смогу, что они не отправляются в изгнание навсегда, что произойдет что-нибудь, и мы воссоединимся, вернувшись в свой дом.

Как проигравшийся картежник, я говорю им, что скоро настанут хорошие времена, но сомневаюсь, что хоть один мне верит. Мажордом Джон Литтл увозит их в дом кузена Невилла, Берлинг-Мэнор в Кенте, на последних наших лошадях: Джон седлает большого коня, который таскает плуг, Генри садится на своего гунтера, Артур – на пони, которого давно перерос. Я пытаюсь улыбаться и махать им, но меня слепят слезы, и я едва вижу сыновей; только их бледные лица и большие испуганные глаза. Два мальчика в убогой одежде уезжают из дома, не зная, куда направляются. Я не знаю, когда снова их увижу, я не смогу наблюдать их детские годы и беречь их, как надеялась. Я не выращу их Плантагенетами. С ролью их матери я не справилась, им придется расти без меня.

Урсуле восемь, она слишком мала, чтобы отсылать ее в большой дом, она останется со мной, а Джеффри в свои два – мой малыш. Он только научился ходить и пока еще не говорит, он прилипчивый и беспокойный, легко плачет, всего пугается. Я не могу отпустить Джеффри. Он уже достаточно страдал: родился в скорбящем доме и с рождения был лишен отца. Джеффри останется со мной, чего бы мне это ни стоило, я не могу с ним разлучиться, он знает лишь одно слово: мама.

Но Реджинальду, веселому, счастливому и смелому мальчику, надо найти место. Он слишком юн, чтобы стать оруженосцем, у меня нет родни с маленькими детьми, которая согласилась бы его взять. Друзья, которые были у меня на Пустошах и в Уэльсе, прекрасно знают, что меня не хотят видеть при дворе и не платят мне пенсию. Они справедливо считают это знаком того, что я у Тюдоров в немилости. Мне приходит в голову только один человек, слишком не от мира сего, чтобы высчитывать, насколько опасно будет мне помочь, и слишком добрый, чтобы отказать. Я пишу духовнику Миледи, епископу Фишеру:

Дорогой отец,

надеюсь, вы сможете мне помочь, поскольку больше мне не к кому обратиться. Я не могу платить по счетам и не могу содержать детей.

Я вынуждена была отправить двоих старших к кузену Невиллу; но мне хотелось бы найти место в добром религиозном доме для своего маленького сына Реджинальда. Если Церковь будет на том настаивать, я отдам его в монахи. Он умный мальчик, сообразительный и живой, возможно, даже духовный. Думаю, он будет хорошо служить Господу. В любом случае я не могу его оставить при себе.

Сама я с двумя младшими детьми надеюсь найти убежище в монастыре, где мы сможем жить на мой небольшой доход.

Ваша дочь во Христе, Маргарет Поул.

Он сразу отвечает. Он сделал больше, чем я просила: нашел место для Реджинальда и убежище для меня. Епископ пишет, что я должна остановиться в аббатстве Сайон, одном из любимых мест молитвы моей семьи, напротив нашего старого дворца в Шине. Во главе аббатства стоит мать аббатиса, при ней около пятидесяти монахинь, но принимают они только благородных гостей, и я могу поселиться там с дочерью и маленьким Джеффри. Когда Урсула достигнет нужных лет, она может стать послушницей, а потом монахиней ордена, и ее будущее будет обеспечено. По крайней мере, у нас будет еда на столе и крыша над головой в ближайшие несколько лет.

Епископ Фишер нашел Реджинальду место в братском для аббатства доме – Шинском приорате, монастыре ордена картузианцев. Реджинальд будет жить всего в пяти милях от нас, за рекой. Если мне позволят ставить на окно свечу, он будет видеть свет и знать, что я думаю о нем. Нам могут разрешить нанимать лодку и переправляться через реку, чтобы повидаться с ним по праздникам. Нас будет разделять лишь устав домов Божьих и широкая, широкая река, но я смогу видеть трубы приората, где живет мой сын. У меня есть все причины радоваться такому щедрому разрешению наших бед. О сыне будут заботиться в одном доме, а у меня с младшими детьми будет крыша над головой, и он будет у нас почти на глазах. Я должна бы ликовать от облегчения.

Вот только, только, только… я падаю на колени и молю Богоматерь спасти нас от этого убежища. Я убеждена, что это место не подходит Реджинальду, моему умному, одаренному, говорливому мальчику. Картузианцы – орден молчаливых отшельников. Их монастырь – место, где не нарушают тишину и исполняют строжайшие религиозные обеты. Реджинальд, мой веселый мальчик, так гордится тем, что научился петь по голосам, так любит читать вслух, он выучил загадки и шутки, которые рассказывает братьям – не торопясь, сосредоточенно. Этому веселому говорливому мальчику придется прислуживать монахам, живущим отшельниками в отдельных кельях, они все молятся и трудятся в одиночку. В приорате не произносят ни слова, кроме как по воскресеньям и праздникам. Раз в неделю монахи выходят на прогулку, во время которой можно тихо беседовать друг с другом. Все остальное время они проводят в молитвенном молчании, каждый наедине со своими мыслями, в борьбе во имя Господа, в своей келье за высокими стенами, слушая только вой ветра.

Мне невыносимо думать, что мой говорливый оживленный сын будет обречен на молчание там, где так строго соблюдают священное послушание. Я пытаюсь себя уверять, что Господь заговорит с Реджинальдом в холодной тишине и призовет его служить себе. Реджинальд научится молчать, так же, как научился говорить. Научится ценить собственные мысли и не смеяться, не петь, не скакать и не валять дурака перед старшими братьями. Снова и снова я уверяю себя, что это – замечательная возможность для моего блестящего мальчика. Но в сердце своем я знаю, что если Бог не призовет этого малыша на пожизненную священную службу, то получится, что я отправила своего умного и любящего ребенка в молчаливую тюрьму до конца его дней.

Он снится мне заточенным в тесную келью, и я, вздрогнув, просыпаюсь и вслух произношу его имя. Напрягаю ум, пытаясь придумать, чем еще можно его занять. Но я не знаю никого, кто взял бы его оруженосцем, и денег, чтобы отдать его в подмастерья, у меня нет, к тому же – что он мог бы делать? Он из Плантагенетов, я не могу отдать его учиться к сапожнику. Неужели наследнику дома Йорков мешать сусло для пивовара? Была бы я лучшей матерью, если бы отправила его учиться ругани и богохульству в пивной, а не молитвам и молчанию в праведном ордене?