Книга Черные руны судьбы - Дмитрий Казаков

Но о каком сродстве может идти речь здесь?

Или он, несмотря на жизнь в монастыре, ежедневные молитвы и чистоту духа, не свободен от пагубных устремлений, и Хаос тянет к послушнику руки, нашептывая сладостные мысли, внушая гнусные желания… например, дотронуться до этого гибкого стана, взять девушку за руку.

Так задумался, что едва не налетел на Корделию, когда та остановилась.

– Вот ваша комната, – сказала она.

– Да, эге… гхы… спасибо, – выдавил Эрвин, одновременно мечтая, чтобы она побыстрее ушла, и чтобы никогда не уходила.

Девушка скользнула мимо, задев его плечом, и юноша дернулся, точно после змеиного укуса. Чувствуя, что лицо его пылает, он подошел к кровати, опустился на колени, и принялся молиться, обращаясь к властителю мира, мешая слова из разных воззваний, нарушая канон.

Но молитва, чуть ли не впервые в жизни, не помогла, на душе не стало спокойнее, и образ Корделии не исчез из головы. Он улегся под одеяло, положил компресс на место, и попытался уснуть, надеясь, что хотя бы так станет легче, но не сумел даже задремать, не смог изгнать порочные мысли…

За окном окончательно стемнело, в комнате сгустился сумрак.

Эрвин лежал, как в лихорадке, время от времени его начинало трясти, и он понимал, что вчерашний удар по затылку тут не при чем. Куда бы он ни смотрел – в очаг, где багровели угли, на потолок или в самый темный угол – он видел одно и то же: ее волосы, ее улыбку, ловкие движения.

Или это и вправду было искушение Хаоса, стремившегося погубить человеческую душу, или он испытывал то, о чем слышал, и что боялся даже назвать, но Вечный то ли не мог, то ли не хотел помочь своему слуге.

Где-то вдали громыхнула входная дверь, донесся голос Корнелия, реплика его дочери. Вскоре лекарь вошел в комнату, держа подсвечник с единственной, но очень толстой свечой.

– А вот и я! – объявил он громогласно. – А ну вставайте, господин, пора ужинать. Молодому человеку, пусть даже и монаху, нужно есть, это я точно знаю, слава Небесам! Корделия готовит так, что пальчики оближешь, ничуть не хуже ее покойной матушки, да простит ее Сияющий Орел, хе-хе.

– Да, конечно, – сказал Эрвин.

Ужином его кормили в малюсенькой кухне, где на окне сушились пучки трав, в том числе и мандрагора, а одну из стен целиком закрывали полки, уставленные горшочками, бочоночками и банками. Что именно он ел, юноша не понял, он старался поддерживать затеянную хозяином беседу и в то же время не смотреть на девушку, ничем не показать, что у него на душе.

Но все же заметил, что она улыбается, в синих глазах пляшут смешинки, и словно нож воткнулся в его сердце… Почему она это делает, для чего издевается, или ей доставляет удовольствие мучить других, и все женщины и вправду, как утверждал брат-сжигатель, есть орудия в руках Хаоса?

– Так что же вы думаете по этому поводу? – спросил Корнелий, и Эрвин понял, что часть беседы все же упустил.

– Ну, как бы… это, помилуй Вечный… – протянул он, надеясь утаить собственную невнимательность, и не осквернить уст ложью.

Но лекарь, к счастью, отвлекся на очередное блюдо, поданное в маленьких горшках, а потом и вовсе забыл, что о чем-то спрашивал. Ложка легла на столешницу, а он откинулся на спинку стула, шумно отдуваясь, и похлопал себя по оттопыренному животу.

– Славно поели, ха-ха, – произнес он. – Вот молодчина, дочурка, завидую я твоему мужу…

Рядом с предыдущими ранами на сердце Эрвина появилась еще одна, более глубокая: неужели ее обещали кому-то, и другой молодой человек обнимал ее или, больше того, целовал? Мысль о том, что его не должна интересовать рыжая девица, не помогла, и он понял, что сердится.

Найти бы этого будущего мужа, и набить ему морду…

На мгновение юноше стало стыдно – он испытывает желания, недостойные будущего монаха, того, кто положил свою жизнь на служение Вечности, он вообще забыл о том, что пропустил время вечернего молебна. Кроме того, он дал обет безбрачия, обещал Властителю никогда не прикасаться к женщинам.

– Пойдемте-ка в приемную, там поговорим, – предложил Корнелий, поднимаясь. – Я покажу свои книги, а вы мне все расскажете, и про монастырь, и про порядки тамошние.

– Да, конечно, – сказал Эрвин, радуясь, что уйдет от источника искушения, и в то же время не желая этого делать.

Все время, пока шел к двери, спиной чувствовал взгляд девушки, и взгляд этот жег похлеще раскаленного прута. Одолевало желание обернуться, посмотреть на нее хоть одним глазком, убедиться, что Корделия и вправду наблюдает за ним, что это ему не мерещится…

В приемной лекаря смог немного отвлечься – тут были книги, не так много, если сравнивать с монастырской библиотекой, но достаточно, чтобы заинтересовать послушника. Некоторое время они потратили, разглядывая «Начала человека» Парака ре Амальфи, а затем Эрвину пришлось рассказывать, какие порядки царят в обители.

– О, ха-ха! – то и дело восклицал Корнелий. – А они говорят!

Затем пришла Корделия со свечой и непреклонно заявила, что «папа, тебе пора спать, да и гостю тоже».

– Э, да, засиделись, – лекарь немного смутился. – А ну, дочурка, проводи господина в спальню!

– Я? – девушка проказливо улыбнулась. – Да он меня, похоже, боится!

Эрвин хотел сказать, что это не так, что он может дойти и сам, что помнит, где расположена его кровать, но ему не хватило духу. Корнелий, ворча по поводу «строптивой хулиганки», сам проводил юношу до комнаты, и, разрешив спать без компресса, удалился.

А Эрвин, молясь перед сном, вспомнил главу пятнадцатую из третьей главы Книги Второго Грехопадения, где сказано «Сердце того, кто думает о женщине, погружено в огнь пылающий, покрыто язвами многими».

Воистину так.

5. Первая. Конь

В себя Халльвард пришел, когда в гномьем трактире остался только он сам и хозяин, толстый гном по имени Дайнер.

– Что, домой пойдете, господин хороший? – спросил тот, когда наемник поднялся с табурета.

Халльвард не удостоил его ответом, просто зашагал к двери.

Гнев и желание убить всех, кто видел его слабость и неудачный исход схватки, давно прошли. Осталась смутная злость, и еще нечто странное, беспокоящее, незнакомое, раз за разом заставляющее вспоминать унижение.

По пустынным улицам ночного Сивара он добрался до постоялого двора.

А на рассвете он был на большой площади, примыкавшей к Восходным, главным воротам города.

Рацибуж махал руками в самом ее центре, вокруг суетились гномы, скрипели колеса тяжело нагруженных телег, ржали лошади. Цайнеке, стоявший рядом, держал в поводу двух низкорослых скакунов мышастой масти.

– А, явился-таки, – буркнул купец, увидев Халльварда. – Или для того, чтобы в меня меч воткнуть?