Книга До последнего мига - Валерий Поволяев

И это белое праздничное платье, невольно вызывающее восхищение, тоску по прожитому времени и одновременно некую, вполне отчётливую, зримую радость, осознание того, что не всё потеряно и будет ещё возврат в безмятежное прошлое, всё вернётся на круги своя. Он поймал себя на том, что с интересом смотрит на Ирину, в следующую минуту зарделся, покраснел, будто его поймали на чем-то недозволенном, отступил в тень, чтобы Ирина не увидела, как он по-ребячьи попунцовел. Ирина, слава богу, ничего не заметила. Она процедила ещё раз воду, стараясь уловить сор, проникший сквозь марлевые соты, бросила в кипяток щепоть чего-то мелкого, чёрного — то ли это чай был, то ли не чай, не понять, может, трава какая-нибудь, потом достала несколько ссохшихся, жестяной твёрдости листьев, кажется, кленовых, размяла их в пальцах, стараясь не просыпать ни одного сухого лохмотка, добавила в варево. Как ни странно, именно листья дали чаю съедобный запах. В кухне забрезжил, повис чайный дух, вызвал щекотный зуд в ноздрях и в горле.

Перемешав всё это ложкой, Ирина снова поставила кастрюлю на «буржуйку».

— Чай должен ещё раз вскипеть, — пояснила она тоном, каким взрослые разговаривают с маленькими. А Каретников во всех этих кухонных таинствах, в кастрюльных делах действительно был маленьким, он и дома-то никогда не вмешивался в них: на кухне всегда заправляла Любовь Алексеевна. — Нарежь немного хлеба, — попросила Ирина, взглянула на Каретникова, скользнула глазами по его петлицам, задержалась на жестяных кубарях, — товарищ лейтенант, — улыбнулась чему-то своему.

Мотнув согласно головой, Каретников осторожно приблизился к столу — он сейчас словно бы чего-то боялся, осторожничал, будто находился на нейтральной полосе, где каждый звук фиксируется, а тишина, словно материя, запросто разрезается пулемётной очередью, и упаси господь попасть под эти ножницы; что-то делало его движения скованными, руки и ноги чужими. Неужто он окончательно ослаб от голода, от холода, от ветра, пока проделывал путь от госпиталя до… вообще-то, надо бы на Голодай, но вместо Голодая он попал сюда, в неведомый дом, о существовании которого ни сном ни духом не ведал. Но нет, это была не слабость, было что-то другое, Каретников даже не знал, как это называется…

— Голодай отсюда далеко? — спросил он, чтобы хоть что-то спросить.

— Не очень, — ответила Ирина. — Минут двадцать ходьбы.

«Двадцать минут — явно по довоенным меркам, когда ни сугробов не было, ни ветра, ни узких лазов-прорезей, всё расчищено и на каждом столбе фонарь висел, разные бирки-жестянки дорогу указывали. Да и желудок полон был, не прилипал, пустой, к хребту…»

— А летом, до войны, я за десять доходила, — снова словно бы угадав его мысли, сказала Ирина, — это совсем рядом. Было б светло — показала бы, отсюда видно, — она помешала чай ложкой, коротким движением головы отбросила волосы в сторону, потом ловко подхватила кастрюльку за голые дужки, не боясь, что обожжётся, перекинула к столу. — Всё, королевский напиток готов, — объявила она победным голосом. — Как там насчёт хлеба?

— Сейчас нарежу, — Каретников заторопился.

— А насчёт шинели? Снимать не хоти… не хочешь?

Действительно, чего это он? В гостях находится и раздеваться не желает, будто ямщик, боящийся расстаться со своим зипуном, ведь на кухне же тепло, «буржуйка» кряхтит, жар южный дает. Какая-то странная обида накатила на него, обида эта была бессильной, он медленно расстегнул шинель, снял её, оглянулся, выбирая место, куда бы можно было положить, не нашел, тогда свернул шинель вчетверо, ополовиненную буханку хлеба сунул в пройму рукава и в ту же секунду услышал Иринин голос:

— В прихожей есть вешалка.

Он прошёл в прихожую, но вешать шинель на крюк не стал, а положил её на окованный железными полосами старый сундук, в котором бабушки обычно хранят своё обветшавшее приданое. Подумал: откуда здесь, в этой интеллигентной старой квартире, сундук? Ирина снова угадала его мысли, выкрикнула из кухни:

— Это сундук домработницы.

— Давно пора пустить на растопку.

— Чужая вещь. Нельзя.

«Дорогая мебель в печку пошла, а древний сундук, которому цена — две копейки в базарный день, целёхонек, — невольно подумал Каретников. — Чудеса, и только. Впрочем, чего тут необыкновенного? Налицо простейшая человеческая честность, которой не надо удивляться. Вот чему-чему, а отсутствию честности — этому надо удивляться, отсутствию, но никак не тому, что честность есть».

От хлебной половинки он отрезал две небольшие, тонкие, насквозь светящиеся скибочки, придвинул их к Ирине, себе отрезал чуток, маленький ломтик, накрыл ладонью.

— Себе чего, как сироте, порцию уполовиненную выделил? — спросила Ирина. — С такой порции люди умирают.

— Обо мне не беспокойся. Голодным не останусь, — сказал Каретников. — Ты сама ешь, сама, — голос его сделался тихим, мягким, тёплым.

Он не подозревал, что в нём могут быть сокрыты такие артистические, как говорится, возможности, хотел было посмеяться над собой, но смеяться не над чем было, и вообще в нём произошло некое смещение, перестановка, после которой одни вещи, такие, например, как нежность, обрели ценность, другие эту ценность потеряли. Ему захотелось защитить эту хрупкую, неприспособленную к тяготам блокады девчонку, погладить по голове, расправить пальцами длинные тёмные волосы. И как она только сумела в этой грязи, в смерти и снарядном вое сохранить голову чистой, волосы мягкими, блесткими? Неужто тут есть какой-нибудь фокус, а?

— Ты ешь. Сама ешь… Я сыт, — сказал он и, помедлив, чтобы скрыть собственное маленькое вранье, добавил: — Я потом.

Кивнув согласно, Ирина придвинула к себе стакан с чаем, взяла хлебную скибку, осторожно надкусила.

А Каретников, будто бы в летнюю морскую волну нырнул, проскользил около дна с открытыми глазами, увидел много нового, то, чего не видел раньше, и прежде всего — себя. Раньше он не был таким. Раньше он знал одну заботу, одну нежность — мать. Интерна Кунгурцева была не в счёт. Прежде всего потому не в счёт, что она никогда не принимала Каретникова всерьёз, и все эти поцелуйчики, ласки, свидания, оставшиеся в прошлом, — ноль без палочки. Наносное. Дырка от бублика.

— Обо мне ты не беспокойся, — вновь пробормотал Каретников. Собственный голос показался ему смятенным, чужим.

Вместо ответа Ирина опять согласно кивнула: Каретников поднял кружку с чаем, осторожно втянул в себя сырой, какой-то клейкий дух — чай продолжал пахнуть сыростью, землёй, болотом, навозом, грибами и чуточку — горечью палых осенних листьев, начавших уже преть. Ему хотелось отвернуть лицо в сторону, дохнуть немного чистого воздуха, но он держал кружку около лица, терпел, потом сделал один осторожный глоток, другой. У этого чая и вкус-то был земляной. Будто распарили землю, сделали из нее тюрю и дали попробовать. Но сладость всё-таки чувствовалась. Хотя и отдалённая, а чувствовалась, щекотала небо, язык, и это ощущение, в противовес навозному земляному духу, было приятным.

Он никак ещё не мог понять: всё происходящее с ним — сон или реальность? Может, это не жизнь, а тень его жизни, какой-то далёкий отсвет, отзвук, нечто такое, чему не дано будет повториться и о чём он сам не будет вспоминать, либо, наоборот, это никогда не выветрится из его памяти, станет жить в нём, словно некая важная часть организма, которую изыми — и он умрёт? Жизнь и тень жизни. А раз тень, то, значит, подобие, неясный хвост, рассеянный блик. Каретников хватил побольше чая, глотку обварило, и он закашлялся.