Книга Крузо - Лутц Зайлер

Пляж устилала мелкая галька вперемешку с мягкими водорослями. Камни покрупнее лежали у воды, круглые булыжники, обросшие водорослями и облизываемые волнами, старательно и бесконечно. Попадались то обширные отломы, огромные пласты, глубокие расселины в побережье, то небольшие, свежие языки тончайшей глины, куда можно было провалиться по колено. При первом шаге они пружинили под ногой, словно резина, а затем, нежданно-негаданно, прогибались, обхватывали щиколотку – глубокая, липкая глина. А тогда было до невозможности приятно топтаться в ней и чувствовать, как это тонкое тесто вдавливается между пальцами… Местами наносы глинозема и глины образовывали блестящие терраски, маленькие, зеркально-гладкие полотна, словно бы туго натянутые и неприкосновенные. Попадались громадные куриные боги и цветки мака, рассыпанные по глине. У берега вода бирюзовая, дальше – серая, вставало солнце, и горизонт медленно набирал четкости. С неприятным чувством Эд заметил, что с обрыва, с высоты пятидесяти-шестидесяти метров, кто-то на него смотрит. Он опустил глаза и попытался ускорить шаг, только вот по камням особо не поспешишь.

Там, где высокий берег понижался, он обнаружил остатки бункера, о котором не раз говорил Крузо. Меж двумя вырванными из крепежа бетонными плитами виднелась уходящая в глубину щель, откуда доносился пророческий голос прибоя; воняло нечистотами. За бункером начинались песочные замки отпускников, построенные с размахом и снабженные надписями из мелких черных камешков: дата приезда, дата отъезда, какое-нибудь имя – Кёлер, Мюллер, Шмидт. Некоторые с кровлями из плавника, некоторые украшены флагами. Эду они напоминали не то блиндажи, не то командные пункты, а не то и обитаемые именинные торты, декорированные разнообразными мелочами – жестянками, пляжными шлепанцами, прибитым к берегу сором. Стражи у входа в эти торты были без одежды, в одних передниках, наверно, для гриля, предположил Эд. Вообще, весь народ на севере острова, похоже, ходил голышом, поэтому Эд повернул на восток. Неожиданно вдали возникла его вышка. Минуло всего-то недели три, но его растрогал вид места, где он провел свою первую ночь, – «где я причалил», прошетал Эд себе под нос.

Орнитологический заказник густо порос невысокими деревьями и кустарником, но в глубь мыса вела тропинка. Эд прошел немного вперед, потом оставил тропинку и шагнул в полнейшую отрешенность. Какой-то шорох— он немедля шагнул в сторону и припал к земле. Не испугался, нет, страха не было. Отметил, что перед глазами возникла свежая зелень. Она шевелилась и произнесла «трава», так мягко, так ласково, словно погладила изнутри свод его черепа.

– Здесь джунгли, а в джунглях прячемся мы, но вы там, на материке, никогда этого не поймете, – пробормотал Эд. Он опять подбросил хорошее поленце в костер своего монолога. Думал: места, где, кроме меня, никто не бывает. Лежа на земле и слушая громкий стук собственного сердца, он ощутил давнюю тоску по укрытию. И понял, что эта тоска усилилась, стала намного больше, чем в детстве.

Когда Эд встал, в воздух вспорхнула целая стая птиц, и на миг он забыл обо всем на свете.

Во дворе «Энддорна», одного из считаных домов поселка Грибен, Эд заказал себе кофе и пирожное. Сидел на воздухе, под сенью ивы, на одном из шатких, беспорядочно расставленных в саду стульев. Неужели что-то в нем выдавало, что он и сам теперь сезонник? – подумал он, ведь обслужили его приветливее, а главное, быстрее, чем туристов-однодневок за тем же столиком. Да и туристы выказывали уважение. Кофейник его был полон до краев, так что хватило почти на три чашки. Один раз на порог вышел хозяин, что-то крикнул официантке, а потом коротко кивнул ему – сам хозяин! На секунду у Эда мелькнула мысль, что он не давал к этому повода, выполнял негласное условие. Тем не менее не подлежало сомнению: теперь он часть острова, по нему это видно. Он – сез в выходной день.

Со стороны дороги «Энддорн» (корабль поменьше «Отшельника») имел пристройку наподобие барака. Когда тамошняя дверь случайно открылась, на столики хлынул поток спертого воздуха. Эд разглядел железную койку и множество спальных мешков и парусиновых полотнищ на полу. И только в следующий миг сообразил, что из пристройки «Энддорна» вышел Крузо. В ослепительно белой рубашке, черные, по-индейски блестящие волосы рассыпались по плечам. Эд хотел окликнуть его, вскочил, поднял руку, но не произнес ни слова.

Решительная походка Крузо, не атлетическая, но все же энергичная, будто он выбит из колеи, будто его гнал вперед какой-то удар, что ли, угодивший в центр равновесия и сместивший его, думал Эд, и теперь он пытается все выровнять, быстро передвигая ноги, бедро неподвижно, ноги чуть-чуть над землей… Эд вдруг огорчился, что Крузо просто ушел, не оглядываясь. Глупо, конечно, и он поневоле признался себе, что здесь нечто большее. Крузо напоминал ему о том, чем он не обладал, чего ему недоставало, нехватка давняя, гложущая, тоска по… он не знал по чему, оно не имело названия. Поначалу ему было неприятно, как Крузович его использовал, прямо, непритворно и открыто, причем многое в его словах оставалось загадкой. Хотя в конце концов Эд сам должен мало-помалу разобраться, как обстоит на острове. Несмотря на прискорбную ситуацию в судомойне, которую Рембо сравнивал с положением рабов-галерников, ему доставляло удовольствие работать рядом с Крузо, нравилась близость этого человека, при всей его недосягаемости. Работа была их общим делом, в ней присутствовала некая доверительность, которую ничем не заменить. Крузо давал ему задания, вносил в дни Эда ясность и неопровержимое ощущение, что и для него есть возможность подняться над своим запутанным, невнятным бытием.

Официантка «Энддорна» чаевых не взяла. Вместо этого спросила, собирается ли он вечером пойти на кельнерский пляж.

– Да, пожалуй, – ответил Эд, который впервые услышал это название. Официантка была могучего телосложения и выше его почти на две головы; круглое лицо удивило Эда, будто он с давних пор не смотрел ни в одно лицо. Когда он встал, она вдруг шагнула к нему и прижалась щекой к его щеке.

– Мы друг другу не платим, просто чтоб ты знал в другой раз, – прошептала она, коснувшись губами его уха. Это было вовсе не объятие, но Эд отчетливо почувствовал мягкость и тепло ее кожи.

У холма, который словно череп торчал из ландшафта, неподвижно замерли лошади. Стоя крупом к ветру, ждали, чтобы мать-земля их оплодотворила. Залив поблескивал на послеполуденном солнце, в гавани тишина. Ни одного туриста. Только какой-то парнишка перед расписанием паромов. Минуту-другую он тихонько бормотал себе под нос часы прибытия и отплытия, потом повернулся к набережной и стал выкрикивать их в морской простор. С отчаянием и страстью, будто иначе паромы не сумеют взять курс на гавань. Будто могут забыть остров. Парнишка, одетый в матросскую куртку и картуз с широким козырьком, двигался как-то странно. Сейчас он шел почти по самому краю набережной, так что Эд невольно отвернулся.

В витрине дома-музея Герхарта Гауптмана висело гауптмановское стихотворение. Рядом акварель Иво Гауптмана. Прибой был сильнее, чем утром. Несколько мотыльков порхали над камнями, словно с трудом подыскивали место для посадки.

– Ты где, старушка? – проворчал Эд, высматривая источник с наносом. Боялся, что уже не найдет свою приятельницу.