Книга В тела свои разбросанные вернитесь - Филипп Фармер

Сейчас трудно было объяснить Каззу суть его проступка, тем более что он пока не понимал их языка. «Но выразить свое неодобрение, хотя бы жестом, необходимо, чтобы в будущем он не облегчался на виду у всех, тем более во время приема пищи, — подумал Бартон. — Каждый должен научиться определенным запретам, и все, что портит аппетит другим, когда они едят, должно быть запрещено. И сюда же должны быть включены перебранки во время еды». Честно говоря, за свою прошлую жизнь он принимал участие в обеденных диспутах более, чем достаточно.

Подойдя к Каззу, он похлопал по верхушке его похожего на буханку хлеба черепа. Казз вопросительно посмотрел на Бартона, и тот неодобрительно покачал головой. Казз поймет причину неодобрения, когда научится говорить по-английски. Но вдруг Бартон позабыл о своем первоначальном намерении и, пытаясь вспомнить, что же он хотел сделать, погладил себя по голове. И тут он осознал, что на черепе стали пробиваться волосы.

Тогда он провел тыльной стороной ладони по лицу — оно было гладким, как и раньше. Но подмышками тоже оказался пух. Зато пах, как и лицо, пока еще не начал зарастать. Возможно, там волосы будут расти не так быстро, как на голове. Он поделился открытием с остальными, и все стали проверять себя и друг друга. Все было правильно. Волосяной покров к ним возвращался, по крайней мере, на голове и в подмышках. Лишь Казз был исключением. У него волосы росли повсюду, кроме лица.

Это открытие вызвало ликование. Смеясь и шутя, они шли в тени основания горы. Затем повернули на восток и, пройдя мимо четырех холмов, подошли к склону, за которым начиналось то, что они считали своим домом. Поднявшись до середины склона холма, они молча остановились. Фригейт и Монат не отзывались на их оклики.

Бартон распорядился рассеяться и замедлить шаг и только после этого вновь повел их к вершине холма. В хижинах никого не было, некоторые, те что поменьше, были даже перевернуты или раздавлены. У Бартона мороз прошел по коже, словно пронесся ледяной ветер. Тишина, поврежденные хижины, отсутствие Моната и Фригейта — все предвещало нечто недоброе.

Минутой позже они услышали улюлюканье и обратили взоры к подножию холма. В траве возникли лысые головы двух охранников и вскоре оба быстро поднялись вверх по склону. Монат казался мрачным, зато американец улыбался вовсю. У него было исцарапано лицо, а костяшки пальцев были изодраны и кровоточили.

— Мы только-только прогнали четырех мужчин и трех женщин, которые хотели завладеть нашими хижинами, — сказал Фригейт. — Я говорил им, что они могли бы построить собственные дома, и, кроме того, неоднократно предупреждал, что вы вот-вот вернетесь. И если они не уберутся восвояси, вы им крепко намылите шеи. Они прекрасно все поняли — они говорили по-английски. Как я узнал из разговора, они были воскрешены у чашного камня в миле севернее нашего. Большинство народа там было из Триеста ваших дней, кроме десятка жителей Чикаго, умерших в районе 1985 года. Распределение мертвецов, несомненно, довольно забавное. Не правда ли? Я бы сказал, что во многом просто случайный выбор.

Во всяком случае, я им сказал то, что Марк Твен вложил в уста одного дьявола: «Вы, жители Чикаго, думаете, что вы лучшие среди людей, в то время как истина заключается в том, что вы просто более многочисленны».

Это им, конечно, не понравилось. Они, кажется, думали, что я должен быть с ними потому, что я — американец. Одна женщина даже предложила мне себя, если я только переметнусь к ним и помогу отстоять эти хижины. Я отказался. И тогда янки заявили, что они все равно отберут их, и если надо, то через мой труп.

Но на словах они были храбрее, чем на деле. Монат напугал их одним только взглядом, и к тому же у нас было каменное оружие и бамбуковые копья. И все же предводитель подстрекал их напасть. Тут я внимательно присмотрелся к одному из их шайки.

Тогда его голова не была лысой. На ней была копна густых прямых черных волос. К тому же, когда я впервые с ним встретился там, на Земле, ему было уже лет тридцать пять и он носил толстые роговые очки. Я не видел его пятьдесят четыре года. Подойдя поближе, я постарался получше рассмотреть его лицо, улыбавшееся, как и раньше. О, я хорошо запомнил эту вошедшую в поговорку улыбку скунса-вонючки. У меня вырвалось: «Лем? Лем Марко? Да ведь это Лем Марко, не так ли?»

Он сделал круглые глаза и еще больше расплылся в улыбке. Схватил мою руку (Понимаете, мою руку! И это после того, как он мне напакостил!) и закричал, как будто мы были потерявшими друг друга братьями: «Да, да! Это же Питер Фригейт! Здорово! Дружище!»

Я был почти рад, встретив его. Он, похоже, тоже обрадовался нашей встрече. Но затем я сказал себе: «Ведь это тот самый негодяй-издатель, который надул тебя на четыре тысячи долларов, а ты был еще начинающим писателем». Я сказал себе: «Не забудь Питер, этот тип надолго испортил твою карьеру. Этот лицемернейший и скользкий тип обобрал тебя и еще, по меньшей мере, четырех писателей. Оставил всех без гроша, а затем объявил себя банкротом и сбежал со всеми деньгами. Это как раз тот человек, о котором ты не должен забывать не только потому, что он сделал с тобой и другими, но и из-за многих других известных тебе издателей-мошенников».

Бартон усмехнулся и сказал:

— Я когда-то говорил — священники, политиканы и издатели никогда не пройдут через небесные врата. Я тогда ошибся, если, конечно, мы сейчас на Небе.

— Да, да, я помню, — кивнул Фригейт. — Я всегда помнил эти ваши слова. И вот тогда я отбросил невольную радость, вспыхнувшую при виде знакомого человека, и сказал: «Марко…»

— С таким-то именем он добился вашего доверия? — удивилась Алиса, перебив на полуслове Фригейта.

— Он сказал мне, что это чешское имя, означающее «достойный доверия». Как и все остальное, это была очередная ложь. Мне он очень много говорил и обещал, а я верил… Так вот, я почти что убедил себя, что нам с Монатом надо им уступить. Мы бы ушли, а затем все вместе, как только вы вернулись бы после прогулки к чашному камню, выгнали их. Это было бы наиболее разумное решение. Но когда я узнал Марко, я совершенно обезумел! Я сказал этому негодяю: «Дружочек, это действительно очень радостно — увидеть твою гнусную рожу после многих лет забвения, особенно здесь, где нет ни суда, ни фараонов!»

И я заехал ему прямо в нос! Он рухнул на землю, захлебываясь кровью. Мы с Монатом, не давая опомниться остальным, бросились на них. Одного я ударил ногой, зато другой заехал мне своей чашей по щеке. У меня все поплыло перед глазами, но Монат вышиб дух у одного из них древком копья и сломал ребра другому — он хоть и тощий, но ужасно проворный. Марко к тому времени поднялся, и я еще раз приложился к нему кулаком. Удар пришелся в челюсть, и как мне показалось, мой кулак пострадал гораздо больше, чем его лицо. Он развернулся, этот подлый трус и побежал прочь. Я погнался за ним! Остальные, видя, что один начал бегство, тоже дали деру. Но Монат все же успел хорошенько отдубасить спины некоторых своим копьем. Я гнался за Марко до соседнего холма, поймал его на спуске и уж тут отделал его, как хотел! Он полз прочь, умоляя о пощаде, каковую я предоставил ему, дав на прощание пинка под зад, от которого он, вопя, покатился до самого подножия.