Книга Париж 100 лет спустя - Жюль Верн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем Мишель вернулся туда, откуда они начали; он брал то один, то другой бесценный том, открывал, прочитывал в одном фразу, в другом — страницу, в третьем — лишь названия глав, а в ином — только само заглавие. Он впитывал литературный аромат, ударявший ему в голову пьянящим духом ушедших веков, пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых бы знал и любил, догадайся он родиться раньше! Г-н Югенен не мешал ему и сам молодел, любуясь юношей.
— Ну что, о чем ты задумался? — спрашивал дядя, видя, что племянник погрузился в размышления.
— Я думаю, что в этой маленькой комнате достаточно сокровищ, чтобы сделать человека счастливым до конца жизни!
— Если он умеет читать…
— Я это и имел в виду.
— Да, но при одном условии.
— При каком?
— Чтобы он не умел писать!
— Почему же, дядюшка?
— Потому, мой мальчик, что тогда он мог бы возжелать пойти по стопам этих великих писателей.
— И что в том плохого? — пылко откликнулся юноша.
— Он пропал бы.
— Ах, дядюшка, так вы собираетесь прочесть мне мораль?
— Нет, если кто здесь и заслуживает нравоучения, так это я.
— Вы, за что?
— За то, что навел тебя на безумные мысли. Я приоткрыл перед тобой Землю обетованную, бедное дитя мое, и…
— И вы позволите мне вступить в нее, дядюшка?
— Да, если ты мне поклянешься в одном.
— Именно?
— Что будешь там только прогуливаться! Я не хотел бы, чтобы ты принялся распахивать эту неблагодарную почву, — не забывай, кто ты есть, чего ты должен добиться, кем являюсь я и в какое время мы оба живем.
Мишель без слов крепко сжал руку дяди; тот наверняка начал бы выкладывать весь набор самых веских аргументов, если бы у двери не позвонили. Г-н Югенен пошел отворить.
То был г-н Ришло собственной персоной. Мишель бросился на шею своего старого учителя; еще немного и юноша оказался бы в объятиях, которые мадемуазель Люси раскрыла для дядюшки Югенена, но тот, к счастью, успел занять предназначенную для него позицию, чем и предотвратил сие милое происшествие.
— Мишель! — воскликнул г-н Ришло.
— Он самый, — ответил г-н Югенен.
— О, — продолжил преподаватель, — какой юкондный сюрприз, и какой летантерементный вечер нас ожидает.[49]
— Dies abbo notanda lapillo[50]— отозвался г-н Югенен.
— Как говаривал наш дорогой Флакк,[51]— подтвердил г-н Ришло.
— Мадемуазель, — робко выговорил юноша, кланяясь девушке.
— Месье, — Люси вернула приветствие, сопроводив его не лишенным грации реверансом.
— Candore notabilis abbo,[52]— прошептал Мишель к великой радости своего учителя, простившего юноше комплимент за то, что он произнес его на иностранном языке.
Впрочем, молодой человек был на сто процентов прав: этим чудесным полустишием Овидия он сумел передать все очарование девушки. Замечательная своей белоснежной чистотой! В свои пятнадцать лет мадемуазель Люси была восхитительна, сама свежесть, как едва раскрывшийся бутон, являющий взору образ нового, чистого, хрупкого. Ее длинные светлые локоны свободно, по моде дня падали на плечи; ее глаза бездонной голубизны, полный наивности взгляд, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, слегка увлажненный росой рот, чуть небрежная фация шеи, нежные, гибкие руки, элегантные линии талии — все это очаровывало юношу, от восторга он потерял дар речи. Девушка была живой поэзией, он воспринимал ее больше чувствами, ощущениями, нежели зрением, она скорее запечатлелась в его сердце, чем в глазах.
Охвативший юношу экстаз грозил длиться до бесконечности. Поняв это, дядюшка занялся гостями, чем хоть немного оградил девушку от излучения, исходившего от поэта, и разговор возобновился.
— Друзья мои, — сказал г-н Югенен, — ужин не заставит себя ждать. А пока побеседуем. Так что, Ришло, вот уже добрый месяц, как мы не виделись. Как поживают гуманитарные науки?
— Они отживают, — ответил старый преподаватель. — В моем классе риторики осталось лишь три ученика. Турпное[53]падение! Нас прогонят, и правильно сделают.
— Прогнать! Вас! — вскричал Мишель.
— Неужели вопрос действительно ставится так? — усомнился г-н Югенен.
— Вполне серьезно, — ответил г-н Ришло. — Ходит слух, что решением генерального собрания акционеров с 1962 учебного года кафедры словесности будут ликвидированы.
— Что станет с ними! — подумал Мишель, глядя на девушку.
— Не могу такому поверить, — возразил дядя, нахмурив брови, — они не посмеют!
— Они посмеют, — ответил г-н Ришло, — и это к лучшему! Кого еще интересуют эти греки и латиняне, они годны лишь на то, чтобы поставлять корни для терминов современной науки. Учащиеся более не понимают их замечательные языки, и, когда я гляжу на сих молодых тупиц, отчаяние смешивается во мне с отвращением.
— Мыслимо ли это, — воскликнул молодой Дюфренуа. — Ваш класс насчитывает лишь три ученика!
— На три больше, чем нужно, — в сердцах отозвался старый преподаватель.
— И в довершение всего, — заметил г-н Югенен, — они — бездельники.
— И какие еще бездельники! — подхватил г-н Ришло. — Поверите ли, недавно один перевел мне jus divinum как jus divin.[54]
— Божий сок! — вскричал дядюшка, — да это будущий пьяница!
— А вчера, всего лишь вчера! Horresco referens,[55]угадайте, если хватит духа, как еще один перевел стих из четвертой книги «Георгик»:[56]«immanis pecoris custos»…[57]
