Книга Судьбы изменчивые лики - Наталья Голубева

А он отдал. Было ли ему легко это сделать? Это уже никого не интересовало. Вызов к командующему был более чем неожиданным. Они практически накануне вернулись с подведения итогов. Их отметили, по традиции наградили ценными подарками. Потом, тоже по традиции, крепко обмыли результаты труда всего летного состава. Было столько надежды на то, что все испытания, самое сложное уже осталось позади и наконец-таки наступит светлая полоса в его личной жизни, карьере. Ведь предстоящее назначение и присвоение долгожданного звания решало многие его личные проблемы. А тут как гром средь ясного неба: «Выбирай! Или карьера, или…»

Его осуждали, наверное, презирали. Дашу действительно все любили за простоту, какую-то особую легкость в общении. Даже когда было совсем не просто на душе, рядом с ней становилось легко и покойно. Ее любили за все, в конце концов, за молодость. Видимо, поэтому понимали ее увлечение и не осуждали. К их отношениям, как ему казалось, относились не просто благосклонно, а даже с каким-то участием, бережно. Стас невольно улыбнулся. Он вспомнил, как после окончания полетов и традиционного доклада дежурного по гарнизону об обстановке, тот смущенно, уже совсем не по уставу сказал, что Дарья Владимировна сейчас на встрече в Доме офицеров. И как же тогда досталось его заму за то, что не доложил об этом сразу.

Была ли это любовь? Ему иногда казалось, что он вообще не знал, что это такое. Стас просто не мог представить свою жизнь без Даши. Когда она была рядом, он искал любую возможность побыть с ней. После полетов, учений, всяких накачек, водитель уже не спрашивал, куда ехать. Стас невольно вспомнил, как в свой юбилей сбежал с банкета, как на глазах перепуганных поваров собирал в коробку на кухне все, что попадалось на глаза, а потом через весь город пробирался к ее дому дворами, чтобы остаться незамеченным. И все ради того, чтобы сделать себе самый дорогой подарок. Потом, когда Даши не стало, она всегда присутствовала в его подсознании, то уходя от него, отдаляясь, то возвращаясь вновь. Теперь становилось особенно неуютно оттого, что ее не было рядом с ним. Появилось неудержимое желание раствориться в ее ауре. Казалось, что он совершенно реально ощущал ее прикосновение, чувствовал, как кончики ее пальцев скользили по его лицу, подбородку, заряжая каким-то особым энергетическим зарядом.

Стас почувствовал, как начала подступать тошнота, какая-то утробная, отторгающая все, что его окружало. Как бы спасаясь от этого состояния, он начал окидывать взглядом самые любимые уголки своего уютного дома. Очаровательная горка из собранных с таким трудом экзотических ваз вдруг начала напоминать груду горшков, сваленных на полу у окна. Расцветка его любимых кресел вызывала раздражение. Книги в дорогих переплетах, оружие… В отблеске любимого фарфора Стас неожиданно для себя увидел совершенно незнакомое, чужое выражение лица. Становилось невыносимо душно. Вдруг захотелось отбросить все это барахло, которое окружало его, обступало со всех сторон, давило на него. Едва успев схватить ключи, Стас выбежал на улицу. Он ощутил себя реальным только тогда, когда увидел такие знакомые, казалось, давно забытые места. Бросив машину, он дальше пошел пешком. Моросящий дождь все усиливался, переходя в жесткий и холодный. Взлетная полоса прерывалась выбоинами, вывернутыми плитами, затем продолжалась вновь. Стас невольно остановился у того места, где обычно самолет уже отрывался от земли. Впереди еще оставалось пространство. Что-то удерживало его именно здесь, он не решался сделать шаг в это пространство. Ему казалось, что если он его сделает именно сейчас, то оторвется от земли, потеряет опору и его закружит, увлечет в пространство, сделав безвольным и уже не властным над собой. Стаса охватил страх оттого, что он в подсознании пытался и не мог отыскать эту опору. Его душило чувство, у которого он был в плену, оно завладело им всем, как бы связывая своей невидимой, но прочно удерживающей паутиной. Он винил себя, судьба винила его. До безумия хотелось освободиться, сбросить это чувство вины, которое где-то, в каких-то далеких частях его души копилось все эти годы и теперь прорвалось наружу. Оно сливалось с этим холодным, не щадящим дождем. Та легкость, которую Стас вдруг ощутил и которую давно уже не испытывал, застала его врасплох. Он пытался найти объяснение, что же происходит с ним, с его душой. Какое-то забытое и теперь возвращающееся откуда-то из глубин подсознания чувство медленно разрасталось и постепенно заполняло все его сознание. Оно было ему знакомо, он помнил, что ощущал его когда-то очень давно. Оно всегда появлялось в преддверии чего-то очень важного. Стас лихорадочно перебирал в сознании определение этому состоянию. Надежда. Да, надежда. Только она может будить такие чувства, только она может указать путь к возрождению…

К истокам своим возвращаясь

Опять наступил этот ненавистный понедельник. Настроение было препаршивым и вовсе не потому, что предстояло после проведенного уикэнда возвращаться к рабочим делам, а потому, что наступило время принять важное для семьи решение. Из месяца в месяц они оттягивали этот момент, но дальше откладывать уже было некуда. В клинике день для посещений только один в неделе — понедельник. Каким будет состояние Иосифа? Тоже не ясно. Врачи делают вовсе не утешительные прогнозы.

В саду хлопотал садовник, делая традиционный утренний обход своего зеленого царства, которое он создавал много лет стараниями, умом, и, несомненно, любовью к этим безмолвным созданиям. Казалось, он разговаривал с каждой капелькой росы, с каждым новым родившимся листочком, пытаясь разгадать ночные тайны этого особого мира.

К поездке уже готовили машину. Слышалась привычная утренняя суета прислуги и голос его Ребекки, отдающей последние распоряжения. Скоро отворится дверь его спальни, и она войдет своей стремительной походкой, как всегда свежая, благоухающая утренними ароматами, излучающая уверенность, оптимизм и надежду. Он несмотря на их долгую совместную жизнь всегда ждал этого прихода, который с годами превратился в своеобразный ритуал. Общение с ней, пусть даже бессловесное, заряжало энергией на день, придавало силы. Как все сложится сегодня? Ведь им обоим необходимо принять совсем непростое решение.

Оставались короткие минуты утреннего уединения, когда еще никто не смеет нарушать его покой. Мысленно он все возвращался и возвращался к застигшей врасплох их семью проблеме. Он все еще энергичен, полон сил. Его работа — не просто смысл жизни, а и есть сама жизнь. Но годы брали свое. Казалось, еще совсем недавно они с Ребеккой после долгих мытарств наконец-таки обосновались в этой стране. Их счастью не было предела, когда практически сразу они смогли получить работу в пекарне. А потом, благодаря таланту его Ребекки, которая просто из ничего, соединяя каким-то чудесным образом, перемешивая только ей ведомые компоненты, создавала из муки кулинарные шедевры, они смогли сначала организовать свое дело, а затем укрепить позиции и на долгие годы стать лидерами в этой отрасли. Но именно те первые эксперименты, из которых и рождались нехитрые кулинарные изыски, положили начало теперешнему благосостоянию, их империи, их могуществу.

Откуда-то из далеких глубин его памяти вдруг зазвучали такие, казалось, давно забытые звуки: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка, тум-бала-лаечка». Голос матери, тихий спокойный напев его давно ушедшего детства возвращал в то время, когда он был наивным, всеми любимым Мойсей с белокурыми кудряшками, румяным счастливым личиком, и когда казалось, что в этой жизни все так интересно, поэтому все надо непременно попробовать, везде побывать. И даже обидное слово «жид» звучало совсем по-особому, даже красиво, особенно тогда, когда его произносила молочница Люба. С ней у Мойси были свои отношения. Он ее просто любил, как и запахи сена, свежего молока, которые ее окружали, любил ее взгляд, когда она наблюдала за тем, как он за обе щеки уплетал испеченные на дрожжах блины со взбитой ее руками сметаной. В Любиных глазах всегда было столько восторга и благодарности за то, что приготовленная ею стрепня не просто нравится, а проходит на ура! Тогда Люба нежно приговаривала: «Жидок ты мой ненаглядный, голубка моя, головушка золотистая», — при этом подкладывая на тарелку очередной блинчик. Люба, Люба! Если бы ты знала, во сколько здесь, в этой стране, оценили твои кулинарные изыски, такие простые и до невозможности вкусные. А тогда, наевшись от пуза, втайне от родителей с ватагой таких же мальчишек он пробирался путаными бобруйскими улочками из еврейских кварталов сначала до рынка, а там дворами до Белой церкви, а потом до крепости. И вот тут-то наступала истинная свобода. Потом, в своей взрослой жизни он это чувство ощутил много лет спустя, практически на склоне лет, когда стал богат. Но эта свобода зависела от денег и была созданной, завоеванной в нелегком жизненном сражении, а та, далекая, была настоящей.