Книга Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман

Приблизиться хоть самую малость к пониманию того, что смутно и горделиво именуется «национальным характером», – занятие достаточно безнадежное. В лучшем случае оно лишь помогает избавиться от клише и кое о чем задуматься. Обычные светские встречи с французами могут привести к вздорным стереотипам или нежданному согласию со знаменитым (и все же сколь несправедливым!) суждением Гоголя: «При всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация (французская. – М. Г.) была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный. ‹…›…вся нация – блестящая виньетка, а не картина великого мастера».

Парижанка

Над тем, что мне нравятся французы, французы сами же и смеялись: «Да это маленькие люди с багетом под мышкой – парикмахер Жак, консьержка Николь, конторщик Поль, они любят только хорошо поесть, любят вино, сплетни, сбережения, не читают книг».

Я не находил ответа, только потом стал задумываться, почему полны книжные магазины и кино (единственные места, куда стоят очереди), почему эти «маленькие люди с багетами», когда приходит час, умеют быть храбрыми и способны не только на бунт, «бессмысленный и беспощадный», почему они становятся нацией, а не толпой, обретают деятельное общественное достоинство, с которым мало кто может состязаться, и – что ни говорите – сами делают свою историю.

Французы постоянно восхищались нашей духовностью, эмигранты из СССР по сию пору печалятся об отсутствии у парижан искренности: «Они всегда отвечают, что у них все хорошо; врут – знаю, что совсем наоборот. Лицемеры». Но разве отсутствие неопрятной словоохотливости имеет что-либо общее с лицемерием?..

«В России все носит печать рабства, – писал Чаадаев, – нравы, стремления, образование и вплоть до самой свободы, если только она может существовать в этой стране», но и он вряд ли мог предположить, что эти его слова так долго будут хранить печальную злободневность.

Наверное, пресловутый национальный характер сказывается более в так называемой массовой культуре, нежели в произведениях классических.

Во Франции – особенно. Конечно, Пантагрюэль, Кола Брюньон Роллана или Сильвестр Боннар Анатоля Франса – фигуры колоссальные и непревзойденные.

Но вспомните коммивояжера Марешаля, гениально сыгранного Бурвилем в комическом road movie «Разиня» («Le corniaud»[92]) Жерара Ури. Он смешон и неуклюж, наивен и вроде бы недалек, но ироничен даже по отношению к самому себе. В продуманно наивной комедии положений он и клоун и рыцарь, и простофиля и хитрец, попав впросак, усмехается и не падает духом, всегда готов к милой интрижке, но, философски улыбаясь, расстается с мелькнувшей надеждой. Тот самый человечек «с батоном под мышкой» – веселый и отважный галл. И снято все это, и сыграно с иронией, а не с умилением. И с огромным чувством собственного достоинства.

Я говорю о массовой культуре во Франции, имея в виду не транснациональную пошлость, которой повсюду предостаточно, но то искусство, которое шествует непосредственно за признанными вершинами и, не вступая с ними в состязание, определяет общий вкусовой уровень общества. Здесь любимые всей нацией певцы – мастера уровня Пиаф и Брассанса, а великие актеры – Бурвиль, Жерар Филип, Жан Габен, де Фюнес, Филипп Нуаре и Анни Жирардо – герои кассовых (массовых) фильмов!

Немногие спектакли, что видел я в Париже, тоже, вероятно, считались вполне заурядными. Но профессионализм исключает заурядность. Я видел Мариво в «Комеди-Франсез». Прекрасен театр, скажем так, блистательно-консервативный. Чистый и звучный, до последнего слова понятный язык, отменно скроенные и сшитые костюмы, умеющие – и как! – носить их актеры, декорации – не приблизительные и многозначительные тряпочки-намеки, а добротные, не дрожащие по каждому поводу павильоны, сильный и чистый свет – словом, праздник, а не интеллектуальные дилетантские посиделки. За всем этим – легчайшая, как запах забытых духов, если и не ирония, то некоторая отстраненность: мы храним минувшее с улыбкой и пиететом.

В самом деле, многие «лики и личины» Парижа, о которых я столько читал в старых книгах, поразительно походили на то, что я видел вокруг, и чем дальше, тем больше и чаще я сталкивался с этим сходством. И самое удивительное, что, перечитывая нынче эпилог давно написанной и не раз издававшейся своей книжки, я поразился тому, насколько многое на этих страницах есть и нынче на улицах такого уставшего, такого изменившегося Парижа.

…И в современном Париже есть немало того, что впервые увидел и написал Ватто. Отсвет пристального его взгляда угадывается в неуловимой изменчивости света и теней в душах склонных к размышлениям французов, в их глубоко спрятанной ранимости, во внезапной застенчивости уверенного в себе парижанина, в тонкой элегантности стариков, в насмешливой замкнутости улыбчивых, но не слишком веселых женщин, в рыцарской любви к каждому мгновению жизни, в умении радоваться, не забывая о печали и, главное, о том, что печаль одного не так уж интересна другим. Вот спускается по ступеням Дворца правосудия парижанка в адвокатской мантии, она несет ее серьезно, но с той грацией, что заставляет вспомнить о маскарадном домино, и, глядя на нее, усталый шофер такси подмигивает в зеркальце пассажиру; мелькает яркое пятнышко платья в глубине Люксембургского сада; золотистые облака бросают теплые блики на тусклый мрамор балюстрады в парке Сен-Клу; веселый взгляд прохожего скользнул по лицу сидящей за столиком кафе дамы, мелькнула и растаяла на ее лице тень улыбки, и разошлись, забыли друг о друге люди; важно рассматривают картины в художественных галереях знатоки; играет на гитаре итальянец в свете ночных фонарей у Сен-Жермен-де-Пре, и напевает, и даже чуть-чуть танцует – все это Париж сегодняшний, и все это – Ватто.

С тех пор я не то чтобы научился, просто стал видеть времена неразрывно переплетенными, наплывающими друг на друга и совершенно неотрывными от нынешнего, сиюминутного Парижа. И это стало постоянным и плодотворным способом познания города.

1989 год во Франции – двухсотлетие Великой революции. Я был в июне, пик официальных событий еще не наступил. Отмечали, однако, не только годовщину взятия Бастилии, торжества шли весь юбилейный год.

Достраивалось на месте старого Бастильского вокзала, напротив колонны с Гением Свободы, такой же точно высоты новое овальное здание Опера-Бастий, дерзкое и изысканное: черный бархат внутри, алюминий и стекло фасада.

Город нарядно и весело разукрасили. Было много карнавального, забавного – все это совершенно не походило на государственные триумфальные торжества. Не сразу я понял, что страна не столько празднует юбилей, сколько прощается с трагической эпохой, миновавшей два века назад. В полном согласии с библейским заветом – предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, Франция оставляла прошлое – прошлому. Она училась – и преуспела в этом – примиряться с самой Историей.