Книга То ли свет, то ли тьма - Рустем Юнусов

У нас время от времени проводятся на различных уровнях научные конференции. Тезисы конференций в большинстве случаев не рецензируются, главное – заплати взнос и будешь опубликован. Впрочем, в последнее время и большинство научных журналов свою деятельность осуществляют на коммерческой основе. К примеру, наш «Казанский медицинский журнал», который не финансируется из бюджета, а спонсоров раз-два и обчелся, чтобы пополнить ряды подписчиков, просит авторов статей представить квитанцию на годовую подписку, а иногородним, чтобы опубликоваться, следует заплатить за страницу восемьсот рублей. Но это, в сравнении с некоторыми центральными московскими журналами – по-божески. Особенно задирают цену фармакологические научные журналы. Как-то мы направили статью в центральный фармакологический журнал. Там с ней ознакомились и нашли элемент рекламы на фармакологический препарат, хотя, по-нашему мнению никакой рекламы там не было. Вердикт редакции был таков: «Тысяча долларов, и статью опубликуем». Для некоторых преподавателей и научных работников – это непосильная ноша, и они вынуждены отказываться от публикаций.

В последнее время в отчетах кафедры стали учитываться только статьи в центральных изданиях, и шеф нам сказал, что каждый преподаватель должен за пятилетие написать две статьи, но многие до этого уровня, особенно кому не нужно защищаться, не дотягивают.

Если же говорить о науке серьезно, то, я думаю, никто так глубоко и решительно не обессмысливает ее, как это делается на нашей кафедре. А кафедра наша по официальным отчетам числится одной из лучших в университете.

Шеф у руля нашей кафедры более двадцати пяти лет. За это время он постарел, полинял и потускнел, но спеси в нем год от года только прибавляется.

Есть зависимость от никотина, наркотиков, карточной игры и некоторых других пагубных привычек, а у него зависимости две: от денег и власти.

Он многого на этом поприще достиг, но ему хочется все большего и большего. Шефу нашему невдомек, что чем больше желаний – тем меньше свободы, чем меньше нужно человеку – тем более он счастлив.

Искусной дипломатической игрой шеф создает себе авторитет среди тех, кто на два вершка по уму его ниже и не способен его раскусить, таких он любит. Не зря Салават Зарифович говорит: «Ты только погляди, кого он к себе приблизил. Среди тех, кто под его руководством защитил докторскую, нет ни одной интересной личности. А уж про их ум я и не говорю».

С каждым годом у шефа становится все больше и больше зазор между словом и делом.

Как только он стал заведовать кафедрой, первой мыслью его, он сам мне об этом говорил, была: «Ну вот, сейчас все будут в моей власти!» С тех пор возможность повлиять на судьбы людей составляет одну из привлекательностей его жизни.

Помню: в девяносто четвертом году у нас в Казани проходил первый со времен перестройки Всероссийский нефрологический съезд. Из многих городов приехали представительные делегации. В организации работы съезда принимала участие и наша кафедра. Каждый из сотрудников кафедры отвечал за тот или иной раздел работы. Тогда у нас на кафедре работали ассистентами Хабиров и Мусин. Оба его люди. Они имели личные легковые машины, и шеф им наказал привозить гостей из аэропорта в гостиницу, а затем быть на подхвате. Однако они, то ли ссылаясь на то, что бензин дорогой, то ли по другой причине, от этой миссии отказались. Съезд прошел, и, чтобы поощрить сотрудников кафедры, ректор выделил небольшую сумму денег на премиальные.

Захожу я в кабинет к шефу после Съезда на третий день, он усталый сидит за столом, глаза воспаленные. Взглянул на меня и говорит: «Всю ночь не спал». – «Почему же? Съезд прошел, кажется, слава богу!» – «Распределял премиальные: кому двести, кому триста дал и всю ночь думал: как бы Мусина и Хабирова подквырнуть, побольнее ударить по их самолюбию. Только под утро придумал. – Шеф дрожащей рукой потряс перед собой листком бумаги, на котором он расписал премиальные. При этом на его лице отразилась радость, словно он сделал большое научное открытие. – Решил Мусину премиальных дать пятнадцать рублей, а Хабирову – двадцать два пятьдесят».

На эти деньги можно было купить разве что пачку сигарет.

Но это был всего лишь эпизод. Хабиров был его любимым учеником. Пока мы с Салаватом не упускали случая посмотреть в клинике интересного больного и набраться опыта, любимый ученик то строил шефу баню, то оказывал ему услуги по ремонту легковой машины. В конечном итоге мы остались при своих, а Хабиров, не имея каких-либо способностей ни к педагогической, ни к лечебной, ни тем более к научной деятельности сгоношил докторскую. Более того, шеф на пару с ним умудрился получить премию по науке Республики Татарстан. Систематически пропуская лекции студентам, с подачи шефа, Хабиров стал профессором, затем главным врачом университетской клиники. Но это отдельная тема, достойная описания пером Николая Васильевича Гоголя.

Войдя как-то к нам в доцентскую, шеф поздоровался со мной за руку. Салавата Зарифовича в это время не было. «К чему бы это?» – подумал я, ибо заходит он к нам очень редко. Если мы встречаемся случайно в коридоре или на лестничной площадке, шеф снисходительно здоровается со мною чуть заметным кивком головы, при этом часто губы его складываются в жесткую складку.

Не присаживаясь на диван, он закурил, а его глаза, как у студента двоечника, не знающего, как ответить на вопрос преподавателя, плутовато бегают. «Задумал провернуть очередное дельце, прощупывает почву», – подумал я, приглядываясь к нему.

Затем он заговорил, но не о педагогических проблемах, не об успеваемости студентов. На эти темы он любил, сидя на диване и раскуривая сигарету, нравоучительно поговорить с нами лет двадцать пять назад, когда был всего лишь доцентом, но с той поры много воды утекло. Студенты теперь мало интересуют его.

Каждую неделю мы по терапии читаем студентам по средам лекции. По положению, не менее шестидесяти процентов лекций должен читать заведующий кафедрой. Он же читает в год всего лишь одну, в лучшем случае две лекции. Это вся его годовая педагогическая нагрузка. Одна из лекций про то, как вести себя доктору с больным, вторая – про общие принципы постановки диагноза и лечения. Шеф считает, что он далеко продвинул педагогическую науку, и своими лекциями очень гордится.

Когда он с пафосом читает лекцию, то мысль вольной птицей гуляет по его лицу, порхает в глазах, садится на толстые губы, прячется в складках лба и пропадает. Студенты слушают его рассеянно и невнимательно. За два часа они самое большее испишут полстранички. Студенты считают, что его лекции нужно читать в другом месте, что он вещает прописные истины. Возможно, их имело бы смысл прочитать студентам, не на шестом, а на первом курсе.

В свое время, чтобы пустить мне и Салавату в глаза пыль, он пригласил нас на свою лекцию по методологии диагноза. После лекции он ожидал, что мы к нему подойдем и засыплем его комплиментами, но мы не подошли, и было нам за него перед студентами неловко. Он же наверняка посчитал, что мы до его лекций не доросли.

«Ну, как?» – спросил я после лекции Салавата Зарифовича. «Демагогия на девяносто процентов, остальное – словоблудие. Студентам, как впрочем, и врачам нужно давать конкретный, практически значимый материал, чтобы они его законспектировали в своих тетрадках. Демагогией грешат, кстати сказать, большинство профессоров, поскольку они не работали в практическом здравоохранении и не знают запросов практического врача. Они, стряпая диссертации, занимаются демагогией и вносят в лекции элементы не приземленных, никому не нужных своих научных работ». – «При этом он еще говорит, что не только мы, но и преподаватели на других кафедрах, и не только по терапии, неверно обучают студентов, особенно в вопросе, как проводить дифференциальную диагностику и ставить диагноз. Другой бы по выражению наших лиц сразу бы уловил, что его слова не находят в нас отклик, и рот закрыл. Он думает, что в интеллектуальном плане мы люди недоразвитые, поэтому не понимаем его, и это тешит его самолюбие. В свое время, – продолжил я, – когда Лев Толстой открыл в Ясной Поляне школу и стал обучать ребятишек, то познакомился с педагогическими принципами немецких профессоров и вступил с ними в публичную дискуссию. Смысл написанного Толстым по педагогике отчасти заключался в том, что ребятишек не следует учить тому, чему их научит сама жизнь. К примеру: им не следует говорить о том, что у собаки четыре ноги, а у петуха есть хвост и сережки. Не понимая этого, шеф наш, образно говоря, студентам говорит, что для того, чтобы поставить больному диагноз, студент должен захотеть поставить диагноз. – «Более того, свою заумь он втуляет и практическим врачам». – «Мажет кашей по стене, а между тем, еще сто лет назад классик сказал: “Истина всегда конкретна”». рактические занятия наш шеф не ведет, с ординаторами и интернами не занимается. А ведь занятия с ординаторами и интернами – прямая обязанность профессоров».