Книга 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери - Тома Фрэсс

Он чувствовал, что это исчезновение еще на шаг приблизило его к его собственному концу. Эта смерть лишила его части его собственного существа, и он, как он сам написал в своем письме, отказывался считать его одним из «отсутствующих навсегда», одним из «гостей, переселившихся в вечность». Потом он напишет: «Пилот Гийоме – последний друг, которого я потерял, был сбит во время почтового рейса. Боже мой! Я буду носить траур. Гийоме уже не изменится. Никогда уже он не появится здесь, но никогда и не будет отсутствовать. Я убрал его столовые приборы, эту ненужную уловку на моем столе, и он стал моим подлинным мертвым другом». О Боже, да, он его оплакивал, конечно, и он будет продолжать это делать во время пребывания в Нью-Йорке. Историческая трагедия усилилась личной трагедией. Она поставила их в одну плоскость. И он теперь будет лишь свидетелем того, как рушится цивилизация, как людей бросают на растерзание львам, но он еще увидит, что и его существование разрывается таким же образом. Он будет страдать от того же, от чего страдает его народ, узнает внутреннюю тьму, которая, по сути, будет такой же кромешной, как и в городах Франции.

Именно в таком состоянии духа 21 декабря 1940 года он взошел на борт «Сибонея», который через десять дней доставил его к нью-йоркским берегам. На корабле дискомфорт, чувствовавшийся в Лиссабоне, только усилился. Португалия преследовала его. Тут все играли в живые существа, но он испытывал неприятное ощущение, что персонал мертв, что моряки находятся на корабле-призраке. «Этот корабль перевозил с одного континента на другой растения без корней, – писал он. – Я говорил сам себе: «Я готов быть путешественником, но я не желаю быть эмигрантом». В самом деле, он был далек от того, чтобы, бежав, разделить судьбу своих соотечественников, он плыл, думая остаться в Нью-Йорке лишь на несколько месяцев. Он, конечно же, не хотел, чтобы созданные им отношения развалились. Он знал, что без них он – ничто. Он уже начал чувствовать боль от этой удаленности, к которой добавилась тревога, последовавшая за гибелью Гийоме. Вот его слова: «Я чувствовал угрозу самой своей сущности, связанную с хрупкостью далеких полюсов, от которых я зависел». Он думал про бретонских моряков в XVI веке, которые огибали мыс Горн. Подобно им, он жил только ради возвращения. «Отплывая из гавани, они уже начинали свое возвращение, – думал он. – Ведь это возвращение они подготавливали, ставя своими огрубелыми руками паруса». Кинорежиссер Жан Ренуар, с которым он делил одну каюту, напоминал ему об этом, ибо ни тот, ни другой не забыли про обязанности, которые связывали их с Францией, с цивилизацией, из которой они происходили.

* * *

Приехав в Нью-Йорк 31 декабря 1940 года, он увидел Манхэттен, изрезанный архитектурой билдингов.

Он не без иронии думал, видя на большом расстоянии крошечную статую Свободы, о том, как толпа сопровождавших его будет читать строки, выгравированные на ее основании: «Дайте мне усталый ваш народ/Всех жаждущих вздохнуть свободно, брошенных в нужде,/Из тесных берегов гонимых, бедных и сирот/Так шлите их, бездомных и измотанных, ко мне». Если он и ехал в США, то по необходимости. А страна, по сути, вызывала у него чувство глубокого презрения, ибо она отказалась от каких-либо духовных поисков в пользу более ощутимой компенсации. Даже церкви, гротесково-готические или англиканские до невозможности, отражали тут стремление каждого к социальному продвижению. Но самое главное, по его словам, заключалось не в этом. Его не переставала бесить та безответственность, что держала страну в стороне от конфликта, делала ее неспособной найти для себя более высокие ориентиры, чем строгие экономико-политические соображения.

По прибытии его ждала шумная толпа зевак и журналистов. Потому что он – самый известный француз в стране. «Wind, Sand and Stars» (Ветер, песок и звезды), американская адаптация «Планеты людей», в самое ближайшее время принесет ему Национальную книжную премию, уже было продано около 250 000 экземпляров. Это делало его одним из самых влиятельных голосов своего времени, и он надеялся воспользоваться этим…

* * *

Он обосновался в отеле «Ритц Карлтон». Оттуда, как только это стало возможным, он перебрался к своему старому товарищу по Школе изящных искусств Бернару Ламотту, который приехал в Соединенные Штаты, став скульптором. Сент-Экзюпери не был лишен своей страны посреди французских декораций, которыми он украсил свою квартиру. Он ослабил городской шум с помощью гобеленов. В глубине основной комнаты медленно горел огонь, как в былые времена в Сен-Морисе. Литератор не отходил от своих корней, когда выходил поужинать в ресторан «Лягушка», где собирались французские художники. Там в обществе режиссера Жана Ренуара и писателей Пьера де Ланюкса и Рауля де Русси де Саль он пытался вновь обрести радость жизни, хотя, может быть, это был лишь фасад. Нью-Йорк начал соблазнять его своей свободой, своей креативностью. Он постепенно уступал привлекательности нью-йоркской среды, он начал часто бывать в модных пивных, джаз-клубах и мастерских художников. Но больше всего он любил затеряться в этом городе, где-то от Пятой авеню до доков в конце Манхэттена. Там еще чувствовалась память о жалких иммигрантах, заполнивших эту землю. Он ходил по улицам и площадям в квартале Бэттери, он выбирался на паромный причал, обслуживающий Статен-Айленд. Возвращаясь с одной из таких прогулок, Антуан де Сент-Экзюпери повстречал нищего ребенка, игравшего прямо на тротуаре. Он спросил его, что это за палки и в чем состоит смысл его игры. Ребенок ответил, что самая большая – это крейсер, который вот-вот потонет, а другие – это атакующие его корабли. В окружающей суматохе, среди всех этих людей, этих новых муравьев, которые «куда-то летят в скорых поездах», но «не знают, что они ищут», из-за чего они еще больше «суетятся и спешат», как он написал в «Маленьком принце», именно это богатство детства обращалось к нему с вопросом о его способности преобразить мир. Может быть, именно эта встреча, в частности, и преподнесла ему один из главных уроков Маленького принца. И он потом к этому возвращался, не говоря впрямую, в «Цитадели». Он писал: «Я часто вспоминаю, как играют дети, они строят полки из белых камешков. «Это солдаты, – говорят они, – они спрятались в засаде». Но прохожий видит только кучку белой гальки, он не видит сокровищ, таящихся в детской душе». Именно эта способность удивляться интересовала его гораздо больше, чем борьба, потрясавшая французское общество. Тем не менее, та быстро настигла его.

В конце января 1941 года его имя без его согласия внесли в список лиц, которые должны были войти в состав Национального Совета, ориентированного на политику Виши. Несмотря на отрицание, сделанное на пресс-конференции, вся эта клика восстала против него[53]. Атаки голлистов стали более резкими после его отказа сотрудничать с газетой «Марсельеза» и вежливого отказа, который стал единственным ответом посланнику генерала де Голля, предлагавшему вступить в его войска. Что касается писателей, то Жак Маритен гремел обвинениями, а вслед за ним вскоре последовали Андре Бретон и вся толпа сюрреалистов. Со стороны Бретона нападки шли не без намека на злопамятность. В самом деле, Сент-Экзюпери с самого начала конфликта осудил этих изгнанников, бежавших подальше от несчастий. Отец же сюрреализма вспомнил о письме, которое было отправлено ему после того, как он признался, что не желает иметь с Францией «ни практической солидарности, ни какой-либо духовной связи». Сент-Экзюпери написал: «Ваша точка зрения с жестокостью жандарма заставляет вас осуждать тех, кто занимается во Франции поставками хлеба детям и, чтобы действовать, вынужден поддерживать отношения с правительством Виши. Вы рассуждаете со строгостью и не имея проблем с желудком, что подобная преданность детям якобы является признаком позора. А дети? Пусть они сами выпутываются, пусть ищут съедобные корни». Точка зрения писателя более сложна. Он не может ни радоваться режиму, который он считает необходимым злом, ни согласиться с голлистами в их желании очищения. Он понимал дилемму, вставшую перед французами, и отказывался быть изгнанным кем-то тыльной стороной руки. Он один был готов действовать с такой честностью.