Книга Трансатлантика - Колум Маккэнн

Под покрышками шипит дождевая вода. На шоссе у Рамона нога тяжелая. На Гранд-Сентрал-Парк-уэй. С полосы на полосу. Краткий чмок сухости в тоннелях. Наружу и к Ван Вику. Возврата нет. За прозрачными тощими плечами дождя под вечер меркнет свет.

До Пасхи две недели.

Последний шанс.

Si vis pacem, para bellum[23].

Вчера в Центральном парке, на желтом солнце, она замахнулась слева, отбила идеально, рубанула ракеткой так, что мяч на миг застыл в воздухе и упал прямо за сеткой, а он бросился вперед, смеясь над дерзостью прекрасного крученого удара слева, – и врезался в сетку. И вокруг рукоплескал город, и листья, и деревья, и дома, а над кортами взлетел краснохвостый сарыч, и какие-то облака искусно лавировали в синеве над головой, и няня поодаль качала коляску, и на миг захотелось позвонить в Стормонт, и гори оно синим пламенем со всех сторон.

На тротуаре он тишком сует Рамону подарок. Три билета на открытие. «Нью-Йорк Мете». Вторая трибуна. Поблизости от домашней базы. Сводите своих пацанов, Рамон. Научите их хорошему. Передайте Бобби Валентайну[24]– пускай мячик запулит.

В аэропорту его знают так хорошо, что впору самому встать за стойку и вести переговоры оттуда. Права пассажиров. Возмещение убытков. Задержки рейсов.

Стюардессы питают к нему симпатию – тихий, скромный. Издалека посмотришь – как будто бредет сквозь неотступную серость, но вблизи он текуч и резок. Застенчивость его отчасти кокетлива.

У стойки «Бритиш Эйруэйз» его берут за локоть и ведут мимо регистрации в, как тут выражаются, Виперную. Металлоискателей нет. Вообще не досматривают. Он бы предпочел обычные каналы, как нормальный пассажир, но авиакомпания настаивает – его всегда протаскивают срочным порядком. Сюда, сенатор, прошу вас. Коридор, ведущий к Виперной, весь в колдобинах и пятнах. Просто удивительно, до чего дурно покрашены стены. Тошнотворным розово-лиловым. Плинтусы потрескались и истерлись.

Через заднюю дверь его заводят в золоченый блеск. За стойкой – две обворожительные улыбки. Девушки в шелковых шарфиках, красно-бело-синих. Безукоризненный английский выговор. Все гласные будто подают изысканными щипцами.

– Приятно снова видеть вас, сенатор Митчелл.

– Добрый день, дамы.

Неприятно, что они так громко произносят его имя, но он кивает, бросает взгляд на бэджи. Знать имя всегда полезно. Клара. Александра. Он благодарит обеих и почти слышит, как они краснеют. Внутренний шельмец понуждает его обернуться через плечо; затем его ведут к дальней стене салона. В Виперной он встречал кинозвезд, дипломатов, министров, промышленных магнатов, пару регбистов – в винной бутылке по широченные плечи. Мелких носителей славы; «ролексы» выглядывали из-под манжет. Известность не особо его интересует. Хорошо бы сесть так, чтобы не докучали, но можно было, если что, встать и размять ноги. В последнее время, по настоянию Хэзер, он занялся йогой. Поначалу – дурак дураком. Собака мордой вниз. Поза дельфина. Поза журавля. Но расслабляло замечательно, раскрутило все болты. В молодости он не был так пластичен. И появилась некая ментальная гибкость. Сесть, закрыть глаза, подыскать объект медитации.

Он замечает подходящее кресло – в дальнем углу, где по темноте декоративно катится дождь; он подвигается к окну, покорно следует туда за девушкой. Как будто место выбрала она. Ее рука у него на пояснице.

Их с девушкой разделяет портфель. Дистанции и декорума ради.

– Принести вам что-нибудь выпить, сенатор?

Он пристрастился к чаю. Самому не верится. Эта непрошеная жизнь – вечные сюрпризы. Началось на Севере. Никуда не деться от чая. Чай на завтрак, чай на обед, чай днем, чай перед сном, между чаепитиями снова чай. Он обучился чайному искусству. Как выбирать чайник. Сливать воду из крана, пока не станет холодной. Кипятить за гранью кипячения. Ополаскивать чайник горячей водой. Отмерять. Рассчитывать время заваривания. Мочить чай, как говорят ирландцы. Он не любитель алкоголя, и немало долгих вечеров протянул на чае. С крекерами. Там говорят – с печеньем. У каждого своя уникальная слабость. Едва ли его порок сотрясет земную и небесную твердь. Печенье «Маквитиз».

– С молоком и три куска сахару будьте добры.

Он старательно не смотрит, как она качает бедрами, шагая по залу Он снова откидывается на спинку кресла. Господи, как же он устал. В портфеле есть снотворное, прописанное дружественным врачом, но идея не греет. Разве что в крайнем случае. Какой-то газетный остряк объявил: «В Штормонте штиль». Грядущие дни уже наваливаются всем весом: перемены решений, семантическое жонглирование, нервные поиски равновесия. Он с командой назначил срок. Срок пройдет – все. Они себе пообещали. Финишная ленточка. Иначе это никогда не кончится. Наезженная колея еще на тридцать лет. Оговорки, примечания. Системы и подсистемы. Смотры и пересмотры. Сколько раз все это писалось и переписывалось? Он с командой дожидался, пока они истощат язык. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Пускай изводятся от скуки. Изливают злобу в слова до растерянности от того, что такое чувство вообще возможно.

Порой все это напоминало игру в прятки на одного. Открываешь дверь – вот ты где. Снова досчитай до двадцати. Кто не спрятался, я не виноват. Беги и прячься. Сделай вид, будто не знаешь, где сидишь.

В детстве, в уотервиллском домике он так играл с братьями. Прятался в чулане под лестницей, где мать хранила инжир в банках. Знакомый запах. Шеренги банок на полках; его личный маленький Ливан, тесный и опрятный. Из коридора, проясняя тьму, тянулась узенькая полоска света. Он забирался в угол под стеллажами, ждал, когда найдут. Братья привыкли, что он прячется в чулане, и однажды назло оставили его там на многие часы, а за это он назло сидел под лестницей совершенно неподвижно, все уже поужинали, и лишь тогда братья пришли и выволокли его – ноги сводит, все тело болит, в сердце невнятный триумф.

Прошлое – оно возвращается наистраннейшим манером, внезапно упругое, вырывается, выпрыгивает, точно лосось из-под воды. Дом в Уотервилле задами выходил на широкую реку Кеннебек. Вниз по течению уплывал дым с лесопилки. Прибывали громадные бревна, их лебедкой вытаскивали из серой реки, с них текло. Завывали пилы. Завивались опилки на ветру. Поезда гудками пронзали воздух. Город глядел настороженно. Он тогда развозил газеты на велосипеде. На руле бахрома. Перепрыгивал через железнодорожные переезды. Выучил, где срезать, где по задам. В кармане звенели монеты. Он любил дни, когда река замерзала, размышлял, что она тащит подо льдом: вода под водой. Смотрел, как мужчины возвращаются домой с заводов после долгих дней истощения плоти. По утрам валил свежий голубой снег. К концу дня от грязи темнел.