Книга Незавершенное дело Элизабет Д. - Николь Бернье

Она резко нажала большим пальцем на поршень шприца с морфином и посмотрела на кусты гортензии за окном, выбросившие три или четыре больших пушистых абажура соцветий цвета сахара. Познания в садоводстве у нее практически нулевые; знает только, что это многолетники. При этом каждый год изумляется, видя, что они отрастают снова, словно Мать-Природа может менять свое мнение. Словно ласточки в Сан-Хуан-Капистрано могут однажды заговорить и скажут: «Пошли ты это все, полетим-ка лучше на Лонг-Бич». Если в твоей жизни случается нечто противоестественное – например, на тихой городской улице сбивают едущую на велосипеде восьмилетнюю девочку, – то почему бы и цветам не перестать цвести?

Мама прикрыла глаза, но я знала, что она не спит – пока еще. Пусть она во многом и остается для меня загадкой, но я вижу, когда она в самом деле не обращает на что-то внимания, а когда очень даже обращает, но изображает равнодушие. На мои вопросы она почти никогда не отвечала прямо, и сейчас вряд ли что-то изменится.

И тут, ни с того ни с сего: «Бывают в жизни времена, когда полезно найти людей, у которых есть сила, которой не хватает тебе, и есть мощь сообщества в местах, особо тому благоприятствующих».

Я ожидала, будет ли продолжение, но она опустилась на подушки и вздохнула: «Будь так добра, задерни шторы, ладно?»

Вот и поговорили по душам.

В конце августа Элизабет взяла в агентстве отпуск. Малкольм пытался уговорить ее работать на дому – вечерами, в любое время дня, но состояние Амелии сильно ухудшилось. «Ясно, что ему не приходилось сталкиваться с этой болезнью, а то бы он знал, что нет разницы между ночью и днем».

Однажды в полдень, вернувшись с рынка, куда Элизабет ездила за тыквами для украшения крыльца, она обнаружила на автоответчике сообщение от своего старого приятеля Майкла. Он приехал в город на праздник их школы и там узнал о болезни миссис Дроган. Поначалу Элизабет не стала перезванивать, но потом поддалась любопытству. Несколько дней спустя они встретились, посидели и выпили.

Он рано облысел, эта деталь заставила Кейт вздрогнуть. «Солнце отражается от его гладкой головы…» Очки придавали ему серьезный, задумчивый вид. Майкл расспрашивал ее о картинах, слушал внимательно. И то и другое удивило Элизабет. Она противилась соблазну рассказать ему о прерванной беременности – «ничего хорошего из этого не вышло бы» – и подставила щеку, когда он склонился, чтобы поцеловать ее на прощание.

Кейт закрыла дневник и какое-то время сидела в неясном свете комнаты. Прочитана последняя страница тетради. Она смотрела через окно на океан, на пришвартованное в темной гавани судно, мачты и паруса которого были увешаны гирляндами огоньков.

Узнав, что мать заболела, Элизабет безропотно вернулась домой из Флоренции. Просто взяла и сделала. Упаковала свои картины, заплатила хозяйке за квартиру и оставила позади ту жизнь, которая ей так нравилась, чтобы ухаживать за женщиной, которая едва ли заботилась о ней в ее трудные годы. Во многом из того, о чем читала Кейт, Элизабет представала незнакомкой. Но на этих страницах Кейт увидела ее такой, какой знала.

Вскоре после рождения Пайпер у Кейт развился мастит. К полуденному кормлению груди каменели и горели. Она все же пыталась ухаживать за Джеймсом и малышкой, хотя лихорадка повышалась. Крис был в отъезде. Элизабет пришла с детьми и заботилась сразу о четверых, пока Кейт лежала в жару, липкая от пота, с приложенными к груди пакетами со льдом. Она убедила акушерку Кейт продиктовать по телефону рекомендации, потом созвонилась с другой подругой по детсадовской группе, чтобы та забрала лекарство из аптеки. Дейва тоже не было дома, и Элизабет осталась у Кейт на ночь вместе с детьми, дожидаясь, пока лихорадка спадет и подруга вернется в строй. Такой компетентности и такого участия Кейт никогда и ни в ком не встречала – идеальное соединение медицинской сиделки и близкой родственницы. Уж она-то знала, что быть заботливой и внимательной намного важнее, чем просто обмануть болезнь.

Над бухтой висела маленькая серебряная луна, испещренная пятнами, как песчаный пляж следами. Внизу то включали, то выключали воду – Крис чистил зубы перед сном.

Кейт легко могла представить, как Элизабет ухаживала за матерью. Но ей было трудно понять, как выдержать все это, когда нет никакой надежды. Кейт никогда не оказывалась в подобной ситуации. Ей не приходилось наблюдать постепенное угасание человека, зная, что никакие заботы – хлопоты с лекарствами, бульон с ложечки – не вернут здоровья и ты в лучшем случае готовишься и утешаешь. Самым близким знакомством Кейт со смертью стал уход Элизабет, и там не нашлось места ни для подготовки, ни для утешения.

Жаль, подумала Кейт, что мать Элизабет заболела до того, как дочь вышла замуж и могла получить поддержку мужа. Или чью-либо еще. В записях после возвращения из Флоренции Элизабет никогда не говорила об одиночестве напрямую, но оно проглядывало на каждой странице.

Дейв был тем человеком, кто, возможно, оказался бы полезен в этом случае. Речь его, на взгляд Кейт, была скорее приятна, чем содержательна. Южный говор с открытыми и протяжными гласными, как у всех этих «хлопковых долгоносиков». Его обаяние могло бы оказать смягчающее действие, сгладить неудобные моменты. Быть может, когда в правде нет утешения, ее лучше заменить банальностью.

Кейт взяла из стопки следующую тетрадь, с обложкой в полосках, прочерченных пастельными мелками. Сразу под ней лежала та, на которой была увеличенная и ламинированная фотография Элизабет с маленькими Джоной и Анной. Именно ее Кейт рассматривала той ночью на парковке мотеля. Дети на фотографии заливались, словно их щекочут. Анна приткнула улыбающуюся мордашку к груди матери, Джона откинул голову назад, заливисто хохоча. Элизабет улыбалась в темные завитки его волос. Ее разбросанные ветром светлые локоны блестели на фоне загорелых лиц, как нитки праздничной мишуры. Экспозицию выбрали так, что в ней не было ни намека на задний план. Лишь волосы, глаза, смех; Элизабет, наполовину растаявшая в бьющем со всех сторон свете. Похоже на то самое место, куда она, если верить в такие вещи, вознеслась в тот августовский день.

Кейт хотела вернуть тетрадь на прежнее место в сундучке, но почувствовала, что не может с ней расстаться. Пришлось взять тетрадку и поставить на верхнюю полку под окном. Теперь она была на виду. Кейт посидела, глядя на тетрадь, потом закрыла сундучок и заперла его на ночь.

Еще одну запись, сказала она себе. Пастельные полоски на обложке оставили легкий след на пальцах.

25 сентября 1985 года

Ей намного хуже. Не может читать. Глаза закрываются, и она засыпает на середине страницы. Теперь я читаю ей вслух. Маме всегда нравились журналы с описанием путешествий. Я купила новый журнал с большим рассказом о Седоне. Когда дочитала, она произнесла: «Пустыня, Анна, это очень духовное место. – Теперь она называет меня Анной. Ей от этого легче, поэтому я не поправляю. – Знаешь, – сказала она, – некоторые верят, что если сидеть совсем тихо, то можно даже услышать, как гудят кактусы». Она прикоснулась к фотографии высокого кактуса сагуаро похожей на тростинку рукой. Я взяла со столика увлажняющий крем и выдавила с ложку себе на ладонь. Потом стала втирать, массируя костлявые кулачки и каждый палец по отдельности, до самого кончика. Она смотрела на меня, высоко подняв брови. Точнее, то, что от них осталось. Потом снова уставилась на страницу журнала. «Интересно, – сказала она, – может ли такое быть? Звучащие кактусы…»